Крушение

Прошел месяц, а я все никак не привыкну к тишине, наступившей сейчас, когда остались только мы с Дэвидом. Не знаю, почему я никак не могу привыкнуть. Пол был со мной всего три месяца – сущий пустяк по сравнению с тем, сколько я живу на свете; но, едва он появился, мне сразу стало казаться, будто он был всегда. И вот его больше нет; у меня такое чувство, будто я умерла вместе с ним.

Я не могу больше спать в убежище. Ведь все случилось именно там, там он сделал свой последний вдох. А я ничего даже не видела, я дрыхла. Мой малыш спал в моих объятиях, как каждую ночь с самого своего рождения. И вот в какой-то момент, ночью, он просто перестал дышать, а я заметила это, только когда от молока у меня раздулись груди, а мой сынок уже похолодел и посинел у меня в объятиях.

Мой вопль разбудил Дэвида. Видеть, как он, для кого отцовство было не только радостью, но и смыслом жизни, вдруг в одночасье потерял этот смысл, было для меня наказанием вдвойне – как будто в тот день умерли сразу двое. Дэвид говорит, что ни в чем не винит меня, но я ему не верю. Я сама обвиняю себя, так как же может не обвинять он? Что это за мать, у которой ребенок умирает во сне, а она ничего не чувствует? Даже если б я действительно ничего не могла сделать – в чем я совсем не уверена, – я могла бы просто быть рядом с ним, видеть его глазки, поцеловать его личико, пока оно еще было розовым и теплым…

Вместо этого меня преследует воспоминание о его окоченевшем тельце, утратившем краски жизни. Оно заслонило собой все остальное; я почти не помню, каким он был раньше. Мне хочется спросить у Дэвида. Пусть напомнит мне о его черных густых волосиках, нежных, как кашемир, пахнущих ароматно, лучше любых цветов на этом острове. Пусть расскажет мне о его улыбке, робкой и едва заметной, так что нам стоило немалого труда разглядеть ее сначала, зато когда мы ее разглядели, она доставила нам радости больше, чем любое телешоу. Помню, я тогда еще сказала Дэвиду с апломбом опытной мамаши: «Не бойся, скоро он будет улыбаться все время». Господи, как же я ненавижу ошибаться…

Если б я могла поменяться с Полом местами, то, клянусь, сделала бы это сию же секунду. Сколько раз я уже молила об этом Бога. Но это так и не случилось, и, как я уже начинаю подозревать, не случится никогда. То, чего мне хочется больше всего на свете, не сбудется. Сбылось же только то, о чем я совсем не просила.

Была я домохозяйкой, жила себе спокойно в Миссури, копила купоны на скидки, возила детей на секции и обратно, ну, иногда занималась йогой, если оставалось время. Ну, еще мечтала о том, чтобы в один прекрасный день, когда мои дети станут постарше, вернуться на работу, о чем меня непрестанно умоляла Джилл. Каждый мой день был похож сразу и на следующий, и на предыдущий, заботы о детях, муже, домашние дела и домашние задания – благословенная круговерть банальных дел. Раньше мне казалось, что это скучно, что я сама стала скучной. А теперь я так хочу, чтобы все это вернулось обратно… Лучше уж жить в постоянной круговерти, чем здесь.

А между тем я торчу здесь, на пляже, который ненавижу, смотрю в небо, от которого меня тошнит, и моюсь водой, которая меня бесит. Больше того, здесь я стала человеком, которого сама не узнаю: оказывается, я и убийца, и неверная жена, и нерадивая мать. Будь у меня возможность изготовить по табличке на каждое из этих обвинений и повесить их все себе на шею, клянусь, мне не было бы хуже, чем сейчас. Я бы даже с Эстер Прин, и то не отказалась поменяться местами – подумаешь, какая-то там алая буква![11]

Песок под моей щекой остыл. Даже он, и тот меня предал. Мой пустой желудок сердито протестует. К голоду я уже привыкла, но вот этот звук меня все еще злит.

Чтобы поесть, на этом острове всегда надо было немало потрудиться, поэтому сейчас я стараюсь пропускать еду, когда могу. Муки голода переносить куда легче, чем муки совести из-за потери Пола. Наверное, из-за этого я отталкиваю от себя и Дэвида. Как я могу искать счастье и утешение в его объятиях, когда мой младенец мертв?

Мне удалось придумать несколько способов избавления себя от этой боли, но мне больше нравится один, особенно когда Дэвид рядом и его рука лежит на моей ноге, или наши пальцы соприкасаются, когда мы чистим яму для огня. Хотя я не думаю, что он согласится мне помочь. Точнее, он и не узнает – ну, только когда будет слишком поздно.

– Лили! Обедать пора!

Это Дэвид. Он все еще притворяется, будто я ем. Точнее, мы притворяемся вместе каждый день, и это уже вошло у нас обоих в привычку. В остальное время я выжигаю свою боль на каленом песке над могилой нашего ребенка, а Дэвид с головой окунается в работу, делая вид, будто вовсе не сокрушен внезапной потерей единственного сына.

Потом он готовит самый изысканный обед, какой только возможен на этом острове, и ревниво считает каждый мой крошечный глоток. Потом мы с ним добавляем в огонь хворосту и сидим так до тех пор, пока я не падаю тут же от усталости, и лишь тогда он робко заползает на свое место в убежище, точно еще надеется, что и я когда-нибудь вернусь туда.