Крушение Агатона. Грендель

— О, бедный Клеон! — вскрикнула Диана и, вскочив со стула, подбежала к брату и обвила его руками. Он разрыдался у нее на груди.

— Он любил нас, — прорыдал Клеон. — По крайней мере, я думаю, что любил. Про отца ничего нельзя сказать с уверенностью.

Тука смотрела на меня.

— Я прочла свитки, — сказала она и поднесла чашу к губам.

— Я так и думал, что вы прочтете, — сказал я.

Наконец она перевела взгляд с меня на своих детей. Затем поднялась, хотя и не без усилий, но все равно с изяществом. Интересно, подумал я, может ли она еще играть на арфе? Подойдя к детям, она нежно погладила Диану по спине и провела рукой по редким волосам Клеона. Обернувшись ко мне, она сказала:

— Пойдем.

Мы прошли по коридору, спустились по лестнице вниз и вышли во двор, на лужайку, в конце которой стояли каменные столы и скамьи. Старик-слуга сердито выглянул из дверей, потом исчез внутри дома и через минуту вернулся с факелом. Он прошел с ним мимо нас и воткнул его в гнездо на одном из столбов позади столов, возле небольшой статуи, смутно белевшей в темноте. Старик ни разу не взглянул на свою хозяйку (тем паче на меня), хотя она с явным недовольством следила за его действиями.

Когда он ушел, она сказала:

— Знаешь, я ведь действительно его любила.

— Да, я знаю.

— И Диана тоже, хотя она еще совсем глупенькая.

Я кивнул.

— Это не такой уж большой недостаток. Она мне нравится.

Тука надолго замолчала. Я смотрел на пламя факела. Наконец она мягко, словно боясь меня обидеть, сказала:

— Ты, конечно, понимаешь, что Агатон тоже был глуп.

Я не сразу нашелся, что ответить. Момент был не из легких. Наконец я сказал:

— В конечном счете, да.

Она улыбнулась. Совсем не старая. Я готов был поклясться, что она бессмертна.

— И однако же я любила его.

— Тогда почему вы ушли от него? — спросил я как можно невиннее. Наверное, мой вопрос покажется ей глупым. Но я все-таки рискнул задать его.

Она ответила не задумываясь:

— Потому что рано или поздно он бы убил меня. В одном из приступов гнева, о которых забыл Клеон. — Она улыбнулась. — Судя по его записям, бедняга Агатон, похоже, и сам о них забыл.

Я отчетливо увидел ее шрам, блеснувший в свете факела.

— Но если вы, как говорите, любили его…

— Посуди сам, — сказала она. — Он бы убил меня, но не смог бы покончить с собой, как и… после той печальной истории, знаешь, когда его брат разбился, упав с лошади, или после его ужасного поступка с Кононом… И все же он любил меня, Демодок.

Я кивнул. Из дома до нас долетели звуки арфы.

— В сущности, все мы были немного безумны, — сказала она и рассмеялась. Но потом сразу помрачнела, внезапно, как весеннее небо, и задумалась. — И, разумеется, я была молода, — добавила она. Теперь она избегала моего взгляда и смотрела на свои мертвенно-бледные руки, сложенные на коленях. Мне хотелось коснуться ее рук. Я отвел взгляд. Она сказала: — Мне было необходимо знать, что он любит меня, что он может простить мне мою… непохожесть на него. — Она нахмурилась, и вокруг ее белого, как снег, подбородка явственно обозначились тонкие морщины. — Женщине… — начала она и замолчала. Вскинув голову, она глянула на звезды и улыбнулась, как будто вдруг прониклась сочувствием ко всем женщинам. — Женщине необходимы доказательства, смысл которых мужчине никогда не понять. Иногда даже жестокость может сгодиться. — Глаза ее превратились в узкие щели, а руки на коленях сжались. — Ради него я отказалась от смерти, Демодок.

Я кивнул.

Она задумчиво замолчала, потом едва заметно встряхнула головой, словно отгоняя первый шепоток сновидения, и улыбнулась, чуть презрительно, как юная красавица.

— Глупости. Я все это придумала.

Я пожал плечами.

— Зато интересно.

Она опять улыбнулась и коснулась моей руки. Ее дрожь передалась мне.

— Ах, Демодок, Демодок! Ты хорошо на меня влияешь!

Она исчезала за стеной мрака, удаляясь словно слабый свет.

Грендель

Дитя же, если это Сын,

Старухе дряхлой отдают,
И та, распяв его гвоздем,
Сбирает крик в златой сосуд.

Уильям Блейк^{57}

(Перевод В. Л. Топорова)

Посвящается

Джоулу и Люси[3]

1

Опять баран стоит над каменистой осыпью и смотрит вниз с тупым торжеством. Я моргаю. В ужасе не могу отвести взгляд. «Пошел прочь! — гоню я его. — Убирайся в свою пещеру, в свой хлев — прочь отсюда!» Он, как старый король-тугодум, склоняет голову набок, прикидывает расстояние и решает не обращать на меня внимания. Я топаю ногой. Бью по земле кулаками. Швыряю в него камень размером с череп. Баран не шелохнется. Я потрясаю мохнатыми кулаками, грозя небесам, и издаю столь жуткий рев, что вода у моих ног мгновенно леденеет и даже мне становится не по себе. Но баран остается на месте. Мы оба во власти весны. Так начинается двенадцатый год этой безумной вражды.

О, горечь ее! Тупое отчаяние!

«Ну что ж», — вздыхаю я, пожимаю плечами и понуро тащусь обратно в лес.