Крушение Агатона. Грендель

Правителям города все это уже было известно, что прекрасно понимал Солон, однако же он с явным удовольствием слушал и даже смаковал льстивую речь Филомброта, постукивая пальцами и лучась от радости, как дитя. Наконец они перешли к делу. Война с Мегарами зашла в тупик — не столько из-за трудностей ведения войны, сколько из-за того, что народ считал себя обманутым, — так оно и было на самом деле. Как всегда, в первую очередь погибали простолюдины и рабы, а аристократы — горстка могущественных семейств — получали всю добычу; и, как всегда, причиной всех бед внутри государства объявлялась война. Задача была проста: обманом снова заставить простолюдинов воевать, чтобы раз и навсегда покончить с Мегарами, а потом, по мере необходимости, заняться решением внутренних проблем.

Солон весь сиял, предвкушая власть, которой его облекали правители государства, но, хотя был не в силах скрыть свою радость, он притворился, что дело сложное.

— Ужасно! — воскликнул он и непристойно замотал головой. Потом по-девичьи звонко хихикнул: — Просто ужасно! Господа, мы стоим на пороге новой и удивительной эпохи — эпохи расцвета целого спектра новых чувств! Это потрясающий момент! Мы войдем в историю либо как чудовища, либо как повитухи нового божества! Давайте же приложим все силы, чтобы стать родоначальниками, Прародителями Гуманизма!

— Гуманизма? — с недоумением переспросил Писистрат.

— Это новое слово, которое я придумал, — сказал Солон. — Разве оно вам не нравится?

Не только это словцо, но и все в поведении Солона оскорбляло, отталкивало их; впрочем, тогда еще никто из присутствующих и не подозревал, что этот толстый боров похитит у них власть. Но вместе с тем ни от кого не ускользнула его уверенность в себе, в которой было что-то заразительное. Глядя на его манеру держаться, они готовы были поклясться, что Солон подражает какому-то неизвестному им герою, равному героям Золотого века, вроде Тесея, или по меньшей мере Серебряного, вроде Ахиллеса. Пускай Солон нелеп и смешон, похож на слона в посудной лавке, но он мог разрешить их проблемы — и они знали это — одним взмахом своей белой, пышной, как тесто, руки.

— Позвольте мне обдумать это, — сказал он и наклонился почесать колено. — С вашего позволения я буду молить богов помочь мне. В течение недели.

— Но через неделю… — начал было один из правителей.

— Понимаю, понимаю! — вскричал Солон и встревоженно вскинул руки. — По сравнению с необозримым будущим…

Они дали ему неделю.

У Солона, как он сам говорил, было одно неоспоримое преимущество — отсутствие достоинства.

Через два дня мы услышали известие о том, что Солон сошел с ума. До поздней ночи он играл на лире (слуха у него не было никакого, и вряд ли он мог отличить одну ноту от другой), плясал в чем мать родила и грязно приставал к почтенным матронам. Родственники заперли его дома и надели траур. Его врач объявил, что Солон «одержим». На четвертый день он ускользнул из дома и направился прямиком на главную площадь города с оловянной плошкой и какими-то листьями на голове^{30}. Там, растолкав записных дурачков, прорицателей и уличных ораторов, он вскочил на камень, с которого говорили глашатаи. Когда вокруг собрался народ — кто из любопытства, кто с перепугу, — Солон запел, вытренькивая ужасные звуки на лире и дико вращая глазами:

С Саламина^{31}

прекрасного с вестью прибыл я к вам,И послание славным Афинам я в стихах передам^{32}.