Крушение Агатона. Грендель

Талия подняла голову и засмеялась как-то натужено, но в то же время с искренним изумлением и любопытством.

— Ты это серьезно, Агатон?

Я соскользнул с подушек, отпихнул их в сторону и уселся возле Талии на полу. За распахнутой дверью в танце проплыла Тука с каким-то незнакомцем. («Да, недурна, — говорила Тука. — Из тех, знаете ли, у кого от секса бывает морская болезнь».)

— Как никогда в жизни, — сказал я. — Принцип воздействия всех стихов, и добрых и злых, один и тот же. Солон пишет хорошие добрые стихи, я пишу хорошие злые стихи.

— Ты как-нибудь должен мне их показать. Они дурные?

— Увы, нет. Безвредные.

Она улыбнулась и оглянулась на мужа.

— А что это за принцип, о котором ты начал говорить?

— Хочешь, чтобы я прочел тебе целую лекцию?

Она радостно кивнула:

— Пока мы танцуем.

— Отличная идея, — сказал я, — но, к сожалению…

— Ой! — Она взглянула на мою хромую ногу. — Какая же я глупая!

— Как насчет лекции во время прогулки?

— Чудесно! — сказала она.

Я поставил чашу, с трудом поднялся на ноги и протянул ей руку. Пока мы гуляли, я прочел ей лекцию, которой, бывало, поражал воображение своих учеников. О философии, основанной на принципе включения (поэзии), о поэзии, направленной на общее благо (Солона), и поэзии, направленной на болезненное самовосхваление (моей собственной). Потом мы, держась за руки, сидели на мягкой траве на берегу пруда. Глядя на широкую зеркальную гладь пруда, было невозможно определить, что более неподвижно — вода или берег. Я обнял Талию. Спина у нее была мягче, чем у Туки, позвонки почти не прощупывались. Она рассказывала мне о своем отце. Однажды, когда она вела его пьяного домой, он попытался толкнуть ее под колеса проезжавшей мимо повозки. Всю жизнь Талия боялась уснуть по ночам. Я провел рукой по ее спине. Для нее было непривычно беседовать с кем-то серьезно. Порой она ощущала себя пленницей. Когда сидишь вот так на берегу и смотришь на звезды, говорила она, мир представляется огромным и чувствуешь себя обманутой, потому что не имеешь возможности все увидеть и обо всем узнать. У меня в голове мелькали мысли о моей старинной книге, о которой я мало кому рассказывал, и я продолжал медленно продвигать руку по спине Талии. Потом мысли мои переключились на Иону.

— Ты мне покажешь свои стихи? — спросила Талия. Я промолчал и, когда она повернулась ко мне, поцеловал ее. Не отвечая явно на мой поцелуй, она все-таки и не отвергла его.

— Давай искупаемся, — предложил я.

— Здесь? — удивилась она. Но отнюдь не затхлая вода пруда ее беспокоила. Не раздумывая — ибо, несмотря на все свое недавнее красноречие, я был настолько пьян, что не испытывал ни тени смущения, — я разделся и нырнул. Я ударился головой о какой-то пень, но боли почти не ощутил. Вода была теплая, как парное молоко. Спустя мгновение Талия тоже была в воде и радостно кричала мне, что ей совсем не холодно. Плавала она прекрасно, с изяществом атлета, и я вскоре выбрался на берег, чтобы оттуда любоваться ею. Я здорово поранился о затонувший пень, и теперь из раны сочилась кровь, стекая по лбу. Талия, стесняясь своей наготы, вышла из воды; ее тело белело в лунном свете, а бедра и грудь казались куда желанней, чем у любой спартанки, чья нагота так заурядна и привычна. Она села возле меня, встряхнула головой и счастливо рассмеялась.

— Потрясающе! — сказала она.

Я обнял ее, привлек к себе и поцеловал. Капли крови падали на нее из моей раны на лбу. Улыбаясь, она шептала: «Потрясающе!» Так оно и было, однако я не мог ничего сделать: тело мое одеревенело от выпитого вина. А может, от чего-то еще. Как правило, вино не лишает меня сил в подобных ситуациях.

— Нам лучше вернуться в дом, — сказал я.

Она кивнула. Мы еще какое-то время лежали, затем все так же молча поднялись, оделись и, держась за руки, пошли к дому. Хамра с Тукой сидели на террасе, в тени кипарисов, и беседовали, («…но понятия „взрослый“ не существует, — говорила Тука. — Могу себе представить, как это печалит дряхлых стариков».) Мы с Талией вошли внутрь, наполнили чаши вином и выпили. Вскоре я заснул. И спал как убитый.

Неделей позже Хамра, сжимая и разжимая свои огромные кулаки, с мрачным видом заявил мне, что его семейная жизнь потерпела крушение после того, «что случилось в тот вечер». Я был изумлен.

— Хамра, неужели ты думаешь, что я спал с твоей женой? — спросил я.

Он набычился и закатил глаза, преследуемый гнетущим чувством вины.

— Нет, — сказал он, — но лучше бы ты сделал это, потому что я спал с твоей женой и теперь Талия ненавидит меня.