Крушение Агатона. Грендель

Но, впрочем, печаль моя длилась не слишком долго. Через несколько дней я проснулся утром с мыслью о книге Клиния. Теперь она принадлежала мне, попала в мои руки. Я владел ею. Я встал, оделся и начал читать ее, и чем дальше читал, тем сильнее дрожали мои пальцы. Я читал все быстрее и быстрее, в каком-то диком возбуждении. Бесподобная книга! Я об этом совсем забыл! Когда около полудня Тука сказала: «Доброе утро», прервав меня, я пришел в ярость.

25 Верхогляд

Мне кажется, Агатон болен. Когда он испражняется, вонь стоит неимоверная, как будто он объелся спаржи. А нынче утром он упал с лежанки. Это его испугало; я знаю, потому что, когда я подошел помочь ему, он оттолкнул мою руку.

— Оставь меня! — заорал он. — Старших надо уважать!

— С тобой все в порядке? — спросил я. — Кости не переломал?

Но это же ненормально — взять и грохнуться на пол ни с того ни с сего. Меня это беспокоит. Последнее время он спит допоздна и потом то и дело задремывает. Раньше с ним такого не было. Он сам без конца твердил, что надо использовать каждый миг. И крысиные укусы у него на пальцах рук и ног не заживают как следует. Может, все дело в возрасте — потому крысы, наверное, и кусают его. Меня же они никогда не кусают. Я чувствую, как они прикасаются ко мне носами, и тотчас отпихиваю их, даже во сне. А у стариков нервы не такие чувствительные, и реакция у них замедленная. Руки и ноги у него выглядят так, будто их исклевали цыплята.

Сегодня днем он писал, сидя за столом, и вдруг заснул, сам того не подозревая, — просто опустил голову и отключился, прижавшись носом к столу. Даже перо из руки не выпустил. Я позвал тюремщика, и тот пришел спустя какое-то время.

— Мой учитель, кажется, заболел, — сказал я.

Тюремщик заглянул внутрь, скривив рожу от вони.

— Помер? — спросил он.

Я покачал головой.

— Нет, просто заснул. Но он обычно не спит днем, раньше, во всяком случае, никогда не спал. А утром он ни с того ни с сего свалился с лежанки.

Тюремщик с сомнением посмотрел на меня. Он, надо думать, выслушивает кучу всякой бредятины.

— Послушай, — сказал я. — Я думаю, он и правда болен. Честное слово. Его надо убрать отсюда. А то он, чего доброго, умрет здесь.

Насупившись, тюремщик надолго задумался, потом медленно покачал головой, будто говоря, что это бесполезно. Я оглянулся на Агатона: он все так же спал, прижавшись носом к столу, по которому во все стороны, точно веревки палатки, разметались его длинные волосы.

— Пожалуйста, — сказал я, потому что мне и впрямь стало не по себе: Агатон и в самом деле был похож на мертвого. — Ты должен мне помочь. Позови лекаря. Попроси прийти эфоров.

Он снова покачал головой, медленно, безнадежно и, как мне показалось, сочувственно.

— Ну тогда, — сказал я, мельком взглянув на него, чтобы убедиться, правильно ли я поступаю, — сообщи об этом илотам. Они знают его. У них есть свои врачи.

Тюремщик повернулся и посмотрел на горы.

— Он болен, — не унимался я. — Может, он и смердит, как сточная канава, но он же человек. И он болен.

26 Агатон

Жизнь полна тайн. Сегодня утром я нашел еще парочку дохлых крыс. В этом, конечно же, нет ничего таинственного. Просто какая-то болезнь, от которой они умирают. Обычное дело — и зимой и летом, и днем и ночью. Тайна в том, как к этому отнесся наш тюремщик. Я его явно недооценивал. Когда он принес нам завтрак, я поднял всех трех сдохших крыс за хвосты и придал своему лицу — специально для тюремщика — самое что ни на есть печальное выражение и даже выдавил слезу, так чтоб он не преминул ее заметить. Сперва он нахмурился, с отвращением глядя на мое отношение к бедным тварям. Однако, когда я положил три мертвые тушки на стол, рядом с тарелкой (чтобы избавиться от мыслей о еде), его хмурый вид сменился задумчивым. (Похоже на приближение весны.) Вне всякого сомнения, он тоже проникся мыслью, что такое количество дохлых крыс — это дурной знак. Если их болезнь передается людям, вряд ли мое положение можно считать завидным.

— Бедные зверюшки, — сказал я.

Верхогляд закатил глаза и закрыл лицо руками. Он знает, что сейчас я начну разглагольствовать.

— Увы, — сказал я, — мчась на золотых колесницах нашего благополучия, мы не удосуживаемся вспомнить о презренных крысах. И лишь когда нас одолевают беды и несчастья — в тюремной камере, к примеру, — начинаем мы задумываться об их горестном уделе. Подобно нам, несчастный зверек рождается на свет против своей воли и попадает в мир, который едва-едва доступен его разумению. Он проходит через страдания юного возраста: вопиющее унижение от собственной наготы, необъяснимо жестокое отношение родителей: он взрослеет, вступает в пору любви и взваливает на свои плечи бремя семейной жизни с какой-нибудь вздорной и изнеженной красоткой: он угасает от болезней и скорбного бессилия, и в конце концов, отчаявшись что-либо понять, он умирает, забытый всеми. — Я молитвенно сложил ладони и поднял их ко лбу. — О Зевс, где ж справедливость?

Верхогляд зажал уши кулаками.