Крушение антенны

— Конечно, чепуха. По-моему, человечество стремится к тому, чтобы преодолеть мировое движение, ну, перегнать его, что ли. Заметь, Мара, что все человеческие усилия направлены к движению: сейчас век машины, а машина и есть душа человеческого движения, в противовес мировому. Поняла?

— Ну, пожалуй, поняла.

— Погоди, две тысячи двести работает. Записывай.

Высоко, хрипло, с перебоями:

рах-рах-рах… третий конгресс… Третьего Интернационала… капиталистические державы всего мира… что изнеможденный… в цепях рабства… пролетариат…

рах-рах-рах…

— Почему такие перебои?

— На дворе метель, Леонид Матвеич. Может, поэтому.

…Пролетарии… пролетарии — пролетарии… всех стран — всех стран всех стран… соединяйтесь — соединяй…

— Кажется, перервалось, Леонид Матвеич.

— Да, почему-то кончилось. Так вот, человечество идет к тому, чтобы покорить все силы природы, а главное, преодолеть мировое движение. Ты заметь, Мара, что все, что ни создается, направлено к достижению наибольшей скорости в движении при наименьшей затрате сил. И вот, настанет время, может, через несколько тысяч лет, станет погасать солнце, а земля — ты представь себе, какая роскошь, — управляемая мощнейшим мотором в своем центре, — двинется в путь по своей орбите, а не по предписанной солнцем. Вот где величайшая цель человечества…

— Ну, хорошо. Это человечество. А я?

— Что ты?

— Ведь, я до этого умру?

— Ну, что ж, что умрешь, зато своими усилиями поможешь человечеству, свой камешек положишь в общее здание.

— Нет, мне не это нужно… Мне нужно… практическое.

— Ну, уж не знаю, что тебе практическое. Иди-ка спать, давно звонок был.

— У-у, метель-то как завывает… Так и грохочет по крыше…

Распахнул дверку и откачнулся; отвык: в голову шибануло; потом — ничего, обрадовались, тем более, все уже пьяные, и не знал, сколько времени прошло — сидел за столом, тыкал вилкой в лохмотья говядины, заправлял разваленный студень в рот руками, как все, как дикарь: все же — свое, родное, старое. Когда-то проклинал, уничтожал, кипел, рипался. А теперь — вроде как все равно; надоело попусту тратить заряды. Когда шел — одного боялся: как бы с женой не встретиться. А теперь — увидел ее — и ничего. Врешь, книзу не потянешь, нет. — Сидит, опустив глаза; набелилась, нарумянилась. Чорт с тобой. Была паскуда — и осталась паскудой. — Гам не мешал мыслям.

— Вас-силь Семенов, в память…

— Аль ощо по стакану?

— На-асть! На-асть! Помяни покойника.

— Грикуха, а Грикух! Расскажь про мерина-та…

— А бог — есть.

Взглянул — дьякон, Сергей Афанасьич; спорил с ним раньше о боге, теперь — надоело: бессмысленно: тратишь слова, а толку нет ни на грош.

— Ну, и что?

— Н…ничего. Й-есть бог и ба-ба-ба-бажественное йесть.

Глаза злые, пьяные. По кожаной куртчонке сразу и не поймешь: дьякон или не дьякон.

— Ну, и ступай к ляду.

— Н…нет, т-ты за это ответишь… за свои с-слова.

— За какие слова?

— А… что б-бога нет.

— Не лезь, дьякон, в рыло хрокну.

— Бро-осьте, ребята… гражданин Стремоухов… Ванькь, Иван Пятров! Это бородастый, соловый Малина Иваныч. — Ва-анькь, а Ванькь, ты докажи, как в колоние… ребят голодом морите…

— И верно: чай, голодают, болезные?

— Хлеба-то, грит, по осьмушке в день?

— Водой больше поят.

— К-каниной.

— Па-шел Ленин с каниной, давай Миколку со свининой.

— Хррры…

Озлился, стукнул кулаком, задребезжали стаканы, вилки, тарелки.

— С ветру, сукины дети, с ветру, с ветру, с ветру!!! Натрепала баба подолом, а они — и-и уши развесили.

— А што, — скажешь, — убойное лопают?

— Б-бог йййесть.

— Ни черта не убойное, а… дают им жрать, вполне.

— Эт-то, гражданин Стремоухов, ты врррешь.

— Я — вру?

— Ты врррешь.

Захотелось развернуться и стукнуть… разик, да сдавил себя: не все ли равно: пил мало, не действовало; не до драки.

— Ну, и ступай к ляду.

— Ннннет… ты докажи… свои сла…сла…слава.

— А-аставь ты яво, Малин Иваныч, лучше ощо по стакану.

— Ощо-ощо. А он… должон доказать.

— Йййесть бог… и вся святая его.

— Эт-то верно, дьякан… Выпьем.

И не успели выпить, как затюкало, забоцало, забрякало в сенцах, распахнулась дверь, и в горницу полезло соломенное чучело с красным языком, белый лист с черными буквами колебался на чучельном животе:

— Попу в падарок на паминки.

Малина Иваныч вскочил:

— Безззотцовщина, сукины дети!!!

В ответ — гармошка, песня:

Святый божа, святый крепкай,
Поп в чужих карманах цепкай,
Тыгаль-тыгаль-тыгаля.
Да тыгаля-растыгаля.

Бабы визгнули разом, Настя, дрожащими руками за лампу — не опрокинули б — и во время — дьякон лез драться — задел скатерть — на пол полетели тарелки, студень, бутылки —

Стремоухов продрался к выходу, кто-то орал: — лошадь-та, лошадь-та не угнали б, — выскочил в мороз, в колючие взвизги метели; схватили за шинель, за грудки:

— Стой… хто… свойскай?

— Да пусти к ляду… ну вас всех.

— А, да ето никак Стремоухав? — радостно, удивленно.

— Ну да, я. Пусти пройти. Чего беснуетесь?

— А поп — сволачь, контра… Иди, самогон есть! Рррробя, Стремоухову самогону!

— Да ну вас и с самогоном-то, пусти пройти.