Крушение империи

Входила на цыпочках мать и тревожно переглядывалась с девушкой: «Ну как? Не хуже ему?»

Ваулин ловил этот взгляд и подбадривал обеих:

— Чепуха… Завтра встану. Обязательно завтра встану.

— Ну, может, послезавтра, — заботливо протестовала курсистка.

— В крайнем случае — послезавтра! — нехотя соглашался он. — Читайте все до конца, Шура… Братскими, дружными усилиями восставших мы закрепим нарождающийся новый строй свободы на развалинах самодержавия… Есть это в газете, Шура? А потом лозунги…

Он помнил наизусть каждую строчку переписанного им ночью манифеста.

В другое время Шура бурно и звонко огласила бы лозунги, плясала бы по комнате, — сейчас она тихо и серьезно, боясь повысить голос в присутствии больного, продолжала чтение газеты.

Ждали врача. Он жил в соседнем доме и обещал скоро прийти.

Прорвав кордон неусыпного бабушкина «нельзя», вбежала в комнату худенькая, большеглазая Лялька. Приблизившись к кровати, она минуту разглядывала Ваулина и недоверчиво спросила его вдруг:

— А ты взаправду папа?

Он улыбнулся ей, хотел сказать что-то особенно ласковое, но сильно закашлялся, и она, испугавшись, заплакала.

Уличная борьба с полицейскими засадами на крышах и чердаках заканчивалась. Протопоповские гнезда уничтожались. Полк за полком переходил на сторону революции. Столица была во власти восставшего народа.

В один из этих первых дней победы в покойницкую Обуховской больницы доставили труп невысокого человека с пепельной нежной бородкой, вившейся от висков. На убитом был черный до колен ватничек, какие носили многие рабочие столицы, и вокруг шеи — широкое гарусное кашне.

Двое солдат, доставившие покойника, поцеловали его в лоб и, хмуро глядя, вышли из морга.

Несколько часов назад человек с вьющейся серо-пепельной бородкой подошел в сопровождении нескольких товарищей, таких же рабочих, как и он сам, к казармам одного из полков, медлившего примкнуть к восстанию.

Вход в казармы охраняли офицеры: они угрожали револьверами и никого не пропускали. Но смелость их была невелика: они дрогнули, увидев, как быстро и безрассудно выхватил незнакомый человек из кармана ручную гранату.

— Дорогу! — крикнул он.

— Дорогу! — закричали, вскинув «бульдоги», его товарищи, и офицеры врассыпную побежали от ворот.

Революционеры пробрались в казарму.

— Товарищи солдаты! — подняв над головой шапку с кожаным верхом, вскричал человек с вьющейся колечками бородкой. — Долой войну, братья! Рабочие Петрограда зовут вас на улицу. Да здравствует революция, братья солдаты! Вас заперли тут царские офицеры, вас хотят обмануть.

Он взобрался на еще не остывший медный бак с водой, стоявший в углу казармы, и оттуда обратился к солдатам с речью. Она была кратка и очень понятна им.

Спутав свои роты, не дожидаясь своих начальников, солдаты колоннами двинулись к воротам. И здесь, у самого выхода на улицу, из окна караульного помещения раздался короткий револьверный выстрел. Пуля срезала краешек гарусного кашне, обмотанного вокруг шеи недавнего оратора, и влетела в затылок его. Человек упал. Он был мертв.

Двое солдат, доставившие его тело в больничный морг, смахивали слезу, говоря о погибшем. Они даже не знали толком, кто он. Один из них только и мог сказать: «Большак!»

Что означало это слово — он еще не представлял себе, этот прослезившийся от товарищеского горя, сильно прогневавшийся солдат.

Фамилию убитого назвали его друзья — такие же, как и он, рабочие. Это был Василий Власов. С такой судьбой, как его, набралось в эти дни немало большевиков.

Андрей Громов еще не знал о смерти своего друга. Его закружил водоворот уличных революционных событий. В тот день Андрею Петровичу пришлось облачиться в солдатскую шинель: вместе с двумя другими членами организации, рабочими завода Дюфлон, он посетил место, о котором еще чао назад никогда бы и не подумал. Это была унылая баня на Петрозаводской улице. Сюда должны были привести солдат пулеметной команды, размещенной на Карповке и в закрытом ресторане «Мунд» на Крестовском острове. В баню, — как будто ничего не происходило в городе!

Громов и его товарищи втерлись в задние ряды солдат и проникли в парилку. И здесь, голый среди голых, Андрей Петрович открыл неожиданный для всех митинг.

Спустя два часа пулеметный полк выходил из казарм на помощь, восставшим рабочим. Некому было командовать: поручики и капитаны, запершись в офицерском собрании, отстреливались, часть из них бежала, и солдаты, оставленные без командиров, топтались на одном месте.

На глаза Андрею Петровичу попался худенький подпрапорщик; он застенчиво улыбался большим, растянутым да ушей ртом.

— Постройте полк! — кинулся к нему Громов.

— И во сне не снилось такое… Засмеют меня! — Испуг и растерянность желтой краской бросились в лицо широкоротого.

— Мы все равно что на позициях, понятно? — заорал на него Андрей Петрович и потряс за плечи.

И тогда подпрапорщик отдал команду, и голос у него оказался зычный и тяжелый, которому нельзя было не подчиниться. Полк в боевом порядке выступил на защиту революции.