Крушение надежд

Ушли от Павла ничем не заменимые супружеские узы, тоска томила и сжимала его грудь. Приходилось приучаться к жизни одному, в этом одиночестве на его лице застыло выражение тоски, слезились глаза, изменилась походка, он стал ходить полусогнутым, слегка наклоняясь вперед, — согнул груз потери. Такими простыми и такими необходимыми были их ежедневные супружеские привычки, постоянная забота друг о друге, желание видеть друг друга, видеть прямо с утра, знать, что она рядом; видеть вечером, смотреть на нее, говорить с ней, брать ее руку в свои. Отобрали у него радость быть вместе, стремление всегда и всем делиться друг с другом, делиться мыслями, наблюдениями, радостью и горем. Не стало у Павла бесконечных совместных обсуждений с Марией всего на свете, дел рабочих, дел семейных, переживаний за дочь, а больше всего ему не хватало заботы о ее здоровье, беспокойства — приняла ли она лекарства. И так не хватало ее напоминаний — чтобы он принял свои. Ушли их рассказы друг другу о расходах, покупках, разговоры о знакомых, разговоры обо всем на свете о еде, погоде, политике… А общие планы, планы на день, планы на год, планы на отдых?.. Их не стало. А все эти их споры-разногласия на всевозможные темы… Все ушло, навсегда ушла радость супружеских уз.

Ушла и радость ощущать ее теплое мягкое тело, гладить, целовать, забываться в ласках. Когда он вернулся из лагеря, было так сладостно опять делить с ней это наслаждение, пусть хоть редкое, пусть не такое неистовое, как в молодости, но все-таки с ней, с ней… Более тридцати лет назад они были молодые, и наслаждение приходило легко, само собой, накатывалось волной. Но и сейчас, перестав испытывать те бурные мгновения, приятно было ощущать рядом ее тело.

Когда он впервые увидел Марию, она была студенткой медицинского института, казалась ему девчонкой — на восемь лет моложе него. Он долго не решался не только поцеловать, а даже коснуться ее. В конце концов она задиристо спросила его: «А вам никогда не хочется поцеловать меня?» И от того первого поцелуя у обоих закружилась голова, и они, как пьяные, пошли в его комнату в общежитии. И уже больше не разлучались, пока его не арестовали в 1938-м…

На шестнадцать лет лишили их молодой любви, вырвали, отняли у них радость молодости. А когда досталась им любовь стариков, то и ее было отпущено всего на восемь лет, почти на мгновение… Тоска по Марии была глубже и горше, чем та, которую Павел переживал в лагере, там была все-таки слабая надежда когда-нибудь увидеться, снова быть вместе, если выживешь… Да, если выживешь… Но теперь нет ее жизни, надежды нет… Вдовец! Он часами сидел в спальне, тихо плакал и повторял про себя строки из сонета Шекспира:

…Нет невзгод, а есть одна беда —
Твоей любви лишиться навсегда[103]

.

Тоска!.. Как хорошо, что она оставила ему Лилю. Лиля — лучшая память о ней.

* * *

А Лиля сидела в своей комнате, заботливо приготовленной для нее Марией, и тоже лила слезы по матери. У нее было двойное горе: она навсегда лишилась материнской любви и лишилась супружеских уз, может быть, тоже навсегда.

И всего-то их с Влатко любви было пять лет, пять лет молодого упоения друг другом. Молодая любовь беззаветна, сначала они принадлежали только друг другу, на них лавиной катилось счастье. Потом появился сын, сыночек, Лешка. Они склонялись над его кроваткой, касаясь друг друга головами, он улыбался и тянул к ним ручки. Это уже была любовь втроем. До самого ареста Влатко она не представляла себе, как бы она жила без него. И вот порвалась и эта связь.

Теперь Лешка растет без отца, остался без мужского влияния. И еще долго объяснить ему ничего будет нельзя, пока не подрастет и не сможет понять. Теперь не стоит говорить ему про Албанию, чтобы он не задавал лишних вопросов и не рассказывал по-детски наивно, что его отец албанец, что сам он родился в Албании, то есть во враждебной Советскому Союзу стране.

Лиля страдала еще и оттого, что чувствовала себя виноватой перед родителями, особенно перед мамой. Мама с таким трудом вырастила ее, а она не послушала ее совета, бросила и уехала. А что вышло? Только горе для нее самой и для бедной мамы.

Павел ни словом не напоминал Лиле об их несогласии на ее отъезд. Но сама она постоянно вспоминала прежние их беседы и однажды сказала:

— Я знаю, что была дурой, не верила вам с мамой. Знаешь, теперь я иногда вспоминаю, что, когда министр Шепилов разрешил дать мне заграничный паспорт, он сказал что-то о помощи Албании. А ты после этого спросил у меня: «Он не говорил, какая помощь? Может быть, военная?» Тогда я не поняла смысла твоего вопроса и сказала, что это помощь для улучшения жизни в Албании. И еще добавила, что вы приедете нас навещать и увидите, как Албания процветает с помощью Советского Союза. Только теперь мне стало ясно, что ты тогда имел в виду. Да, вот какая это оказалась помощь. Она сыграла роковую роль в нашей с Влатко совместной жизни. Мы ее потеряли, нашу жизнь. Влатко томится в тюрьме, а я еле вырвалась и осталась одна.