Крушение России. 1917

Осенью 1916 года темы измены императрицы, правительства и засилья распутинщины не просто доминировали, они были едва ли не единственными обсуждаемыми в столицах. «Распутин, Распутин, Распутин — рефреном звучало со всех сторон; его ошибки, его скандальное поведение, его мистическая власть, — вспоминала Мария Павловна. — Его власть была огромной; она обволакивала наш мир, заслоняя солнце. Как могло такое жалкое, ничтожное существо отбрасывать такую громадную тень? Это сводило с ума, это было необъяснимо, непостижимо, невероятно… Люди устали от жертв и от войны. Русский патриотизм, носящий абстрактный характер, не выдержал напряжения. Для многих Распутин служил оправданием их собственного бессилия»[1307]. Заслуженная или незаслуженная «слава» Распутина, достигая чудовищных размеров, стала важнейшим инструментом разрушения династии. Куда более важным, чем призывы к свержению «проклятого самодержавия», которые на народ не сильно действовали. Родившаяся в великосветских салонах сплетня была с восторгом подхвачена радикальной оппозицией. Александра — изменница и шпионка, любовница пьяного мужика и изменника — Распутина. Николай — дурак, пьяница и тряпка, который все это терпит. Армия, которая за все это платит своей кровью. Лозунг — одновременно патриотический и антимонархический — был найден!

Настроение столиц не только не ослабляло влияние Александры Федоровны на мужа, а наоборот, только усиливало. Николай, ощущавший себя в растущей изоляции, уставший от докучливых и интригующих родственников, министров, депутатов, все больше испытывал доверие только к супруге. Она знала обо всех обвинениях в ее адрес. И не просто переживала, что сказывалось на ее здоровье и внешнем виде. «Я был поражен болезненным видом Императрицы, — подметил обедавший с ней Петр Врангель. — Она значительно осунулась за последние два месяца, что я ее не видел. Ясно выступали красные пятна на лице. Особенно поразило меня болезненное и как бы отсутствующее выражение ее глаз»[1308]. Царица прекрасно видела политические последствия предпринимаемой против нее и Николая кампании.

Пригласив на аудиенцию директора департамента полиции Васильева, она просила его «учитывать, что может начаться революция, и каждый должен представлять, что следует делать в таком случае». Васильев отвечал, что «революция совершенно невозможна в России. Конечно, есть среди населения определенное нервное напряжение из-за продолжающейся войны и тяжелого бремени, которое она вызвала, но народ доверяет Царю и не думает о восстании».

«Я тоже так думаю, — очень тихо сказала императрица, — я хочу надеяться, что так и будет»[1309]. Ее надежды не сбылись.

1 ноября 1916 года революция началась.

Глава 10 НА ШТУРМ ВЛАСТИ

Глупость человеческая безгранична, всесильна, и весьма возможно, что мы так и докатимся до всеобщего разорения и катаклизма!

Александр Бенуа,

1 января 1917 года

Детали заговоров, которые вели к Крушению России, не так просто проследить. Если о подготовке Октябрьской революции мы знаем самые мельчайшие детали, то о Февральской — лишь отрывочные данные. И это объяснимо. Творцы Октября гордились своим главным детищем и все мало-мальски к нему причастные (и даже не причастные) делились обширными воспоминаниями о своем участии в этом событии, а затем тысячи советских историков на протяжении десятилетий анализировали и описывали «Великую Социалистическую революцию». Творцы Февраля, напротив, имели мало причин признавать свою причастность к событию, которое привело к крушению государства, гибели или изгнанию всего привилегированного сословия. В большей части эмиграции, причем не только монархически настроенной, мягко говоря, не жаловали организаторов свержения императора.

Советская литература тоже была не склонна придавать большое значение этим заговорам, коль скоро их существование ставило под сомнение свободное революционное творчество масс и роль большевистской партии в свержении царизма. Еще Лев Троцкий доказывал, что заговор «висел в воздухе, как настроение верхов петербургского общества, как смутная идея спасения или как лозунг отчаяния. Но он не сгущался до степени практического плана»[1310]. Советская истриография придерживалась в основном того же мнения. В. Дякин заявлял, что «разрозненные заговоры отдельных малочисленных групп, находящихся по большей части на самой ранней стадии, и даже наиболее далеко зашедший заговор Гучкова — Крымова» находились в «эмбриональном состоянии». К схожему выводу приходил А. Слонимский: «Не доведя до конца разработку конкретного плана дворцового переворота, заговорщики еще менее сделали для его практического осуществления»[1311]. Позволю себе с этим не согласиться.