Крушение России. 1917

Тогда же полиция и отряд запасного батальона Волынского полка явились в здание Центрального военно-промышленного комитета, где избежавшие ареста члены его Рабочей группы — меньшевики Анасовский и Остапенко проводили очередное несанкционированное совещание, якобы по продовольственному вопросу. Туда срочно примчался Терещенко, который безуспешно пытался убедить пристава и старшего офицера в законности собрания. 28 его участников были доставлены в участок, где их допросили, часть отпустили, а часть оставили под арестом. Терещенко вспоминал, как один из арестованных рабочих сказал остальным: «Еще одно усилие — и дело будет наше! Только не сдавайтесь»[1797]. Участники Рабочей группы даже не считали нужным скрывать свое участие в организации беспорядков.

Вторжение полиции в здание ЦВПК и арест оставшихся членов его Рабочей группы вызвали вновь бурную общественную реакцию. Площадкой для ее выражения стала Городская дума, размещавшаяся на Невском проспекте, которая собралась поздно вечером по поводу перехода в ее ведение дела продовольственного снабжения. Однако участники — сенатор Сергей Иванов, председатель финансовой комиссии городской думы генерал от инфантерии Дурново, профессор Бернацкий — больше говорили о необходимости отставки правительства. Ждали Родзянко, но в дни волнений он всячески избегал появляться в общественных местах. Прямо противоположное поведение демонстрировал Керенский и некоторые его коллеги.

Лидер трудовиков появился на заседании и под бурные овации властно взошел на трибуну большого белого зала Петроградской думы. Речь на взводе, эмоциональные выкрики о «преступном самодержавии» и его «безвинных жертвах». В это время на носилках с улицы принесли раненых, после чего «настроение достигло полного возбуждения»[1798]. Дважды вставали в память о погибших от полицейских репрессий. Депутат Гордумы кадет Коган прокричал, что «надо обсуждать не продовольственный вопрос, а считаться с фактом начавшейся революции и сделать все, чтобы руководство ею не было захвачено безответственными элементами»[1799]. После этого пошел простой политический митинг, выступали депутаты Скобелев, Шингарев. В разгар его и стало известно об арестах в ЦВПК.

Собрание постановило поручить городскому голове Лелянову и Шингареву вступить в переговоры с властями об освобождении арестованных. Шингарев из гордумы звонил премьеру, чтобы заступиться за Рабочую группу ЦВПК и еще раз потребовать отставки Протопопова. Голицын уверил, что об арестах ему ничего не известно, но обещал переговорить с министром внутренних дел.

К премьеру вскоре приехал возмущенный Родзянко, потребовавший от него не больше не меньше, как добровольной отставки. «Вы хотите, чтобы я ушел, а вы знаете, что у меня в папке?». С этими словами Голицын протянул спикеру папку с подписанным царским указом о роспуске Думы, в котором оставалось проставить лишь дату. Премьер мог сам в любой момент решить судьбу парламента. «Это я про запас, — примирительно кивнул Голицын в сторону папки и предложил провести встречу ведущих депутатов с правительством. — Соберемся, поговорим. Нельзя постоянно жить на ножах». Родзянко, со своей стороны, предложил кабинету «вложить меч в ножны»[1800]. Договорились созвониться и договориться о встрече в расширенном составе.

В тот вечер ярко горели огни Александрийского театра, давали премьеру лермонтовского «Маскарада». Аншлаг, билетов не достать. Последнюю картину — белая фигура смерти в сцене панихиды по отравленной Арбениным Нине — многие зрители расценили как пророческую. На следующий день Гиппиус напишет: «Да, битком сидят на «Маскараде» в Имп. Театре, пришли ведь отовсюду пешком (иных сообщений нет), любуются Юрьевым и постановкой Мейерхольда, — «один просцениум стоит 18 тысяч». А вдоль Невского стрекочут пулеметы. В это же самое время (знаю от очевидца) шальная пуля застигла студента, покупавшего билет у барышника. Историческая картина! Все школы, гимназии, курсы — закрыты. Сияют одни театры и… костры расположившихся на улицах бивуаком войск. Закрыты и сады, где мирно гуляли дети: Летний и наш, Таврический. Из окон на Невском стреляют, а публика спешит в театр. Студент живот свой положил ради «искусства»… Но не надо никого судить. Не судительное время — грозное. И что бы ни было дальше — радостное»[1801]. Интеллигенцию тоже охватывал революционный раж.

26 февраля (11 марта), воскресенье

Правительство смогло встретиться только около полуночи — на квартире Голицына. «Все присутствующие на собрании были взволнованы; оно уже не имело сходства с бывшими заседаниями Совета министров»[1802]. О событиях в городе докладывали Протопопов и Хабалов, находившие, что конец беспорядкам можно положить более активным применением оружия. Возражений не последовало. В том же ключе высказались Беляев, Добровольский и Риттих. Но внутри кабинета хватало и разногласий, и неразберихи.