Крушение России. 1917

При этом он перекрестился широким крестом. Перекрестились и мы.

— Благодарю вас всех за доблестную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне…». Данилов закончил свое описание сцены трогательной картиной: «Обняв генерала Рузского и тепло пожав нам руки, император медленным, задерживающим шагом прошел в свой вагон»[2260]. Это очень маловероятно. Существует немало свидетельств, что после отречения Николай был готов простить кого угодно. Но только не генерала Рузского.

Через несколько минут в зеленый салон вошел встревоженный и страшно расстроенный Фредерикс. «Он заявил, что Государь передал ему разговор с присутствующими и спросил его мнения, но раньше, чем ответить на такой ужасный вопрос, он, Фредерикс, хочет выслушать присутствующих. Фредериксу повторили то, что было сказано Государю. Старик был страшно подавлен и сказал:

— Никогда не ожидал, что доживу до такого ужасного конца. Вот что бывает, когда переживешь самого себя»[2261]. Фредерикс уже знал, что его дом сожгли, а престарелую больную супругу оттуда только чудом успели вынести.

Сам Фредерикс в конце своей жизни иначе описывал происшедшее графине Клейнмихель: «Он рассказывал, что Государь колебался и противился и что подпись под отречением была у него вырвана грубым обращением с ним генерала Рузского, схватившего его за руку и, держа свою руку на манифесте об отречении, грубо ему повторявшего: «Подпишите, подпишите же. Разве вы не видите, что Вам ничего другого не остается делать. Если Вы не подпишете — я не отвечаю за Вашу жизнь». «Я попробовал вмешаться, — рассказывал Фредерикс, — но Рузский мне нагло заметил: я не с Вами разговариваю. Вам больше нет здесь места, царь должен был бы давно окружить себя русскими людьми, а не остзейскими баронами». Государь был подавлен и смущенно смотрел вокруг…»[2262]. О беспардонности поведения Рузского Николай II сам пожалуется графу Бенкендорфу, когда 22 марта с ним увидится: «Его Величество особенно жаловался на почти грубую настойчивость, с которой ген. Рузский разговаривал с ним в Пскове. С тех пор Император мог понять, что доводы генерала были чистой выдумкой. В течение нескольких часов подряд Рузский оказывал давление на Его Величество, не оставляя ему ни одной минуты на размышление». Бенкендорф, отталкиваясь от беседы с экс-императором, считал «роль командующих в отречении неслыханным в истории предательством»[2263].

Николай II вошел в салон, неся написанные им две телеграммы. Одна была адресована председателю Государственной думы: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича». Вторую Николай полагал направить в Ставку начштаверху: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно»[2264]. Последние два слова были явной пощечиной Алексееву.

Николай протянул телеграммы Рузскому. Тот молча их забрал и отправился с генералами в свой поезд. Фредерикс же пошел в соседний вагон, где известий с нетерпением ждали офицеры и генералы свиты.

«Во время приема Государем графа Фредерикса, — вспоминал Воейков, — лица государственной свиты собрались в моем купе свитского вагона и высказывали крайнее опасение за то влияние, которое может Рузский оказать на Государя своими докладами с глазу на глаз. Общее о нем мнение было самое отрицательное, и большинство присутствовавших высказывалось в том смысле, что совершенно недопустимо принятия Его Величеством какого бы то ни было решения на основании докладов «лисы» (как звали Рузского)»[2265].

Фредерикс остановился в коридоре у дверей купе и, как записал Мордвинов, «почти обыкновенным голосом по-французски сказал:

— Savez vous, l’Empereur a abdique.

Слова эти заставили нас всех вскочить… Я лично мог предположить все что угодно, но отречение от престола столь внезапное, ничем пока не вызванное, не задуманное только, а уже исполненное, показалось столь кричащей несообразностью, что в словах преклонного старика Фредерикса в первое мгновение почудилось или старческое слабоумие, или явная путаница.

— Как, когда, что такое, да почему? — послышались возбужденные вопросы.

Граф Фредерикс на всю эту бурю восклицаний, пожимая сам недоуменно плечами, ответил только:

— Государь получил телеграммы от главнокомандующих… И сказал, что раз войска этого хотят, то не хочет никому мешать.

— Какие войска хотят? Что такое? Ну а вы что же, граф, что вы-то ответили Его Величеству на это?

Опять безнадежное пожимание плечами:

— Что я мог изменить. Государь сказал, что он решил это уже раньше и долго об этом думал.