Крушение России. 1917

«Затем надо было организовать правительство, — свидетельствовал Гучков. — Я Государю сказал, что думский комитет называет князя Львова»[2348]. Николай не удивился, фамилию известного земгоровца он воспринял скорее с иронией. Об этом можно судить по описанию Шульгиным реакции: «Государь сказал как-то с особой интонацией, — я не могу этого передать:

— Ах, Львов? Хорошо — Львова.

Он написал и подписал»[2349]. На указе Правительствующему Сенату о назначении председателем совета министров князя Львова, как и на указе о новом старом Верховном главнокомандующем было проставлено время 2 дня 2 марта.

Затем, по свидетельству Гучкова, «Государь спросил относительно судьбы императрицы и детей, потому что два дня не имел тогда известий. Я сказал, что, по моим сведениям, там все благополучно, дети больны, но помощь оказывается»[2350]. В разговор вновь вступил Шульгин, поинтересовавшийся ближайшими планами императора.

«— Я хочу сначала проехать в Ставку… проститься… А потом я хотел бы повидать матушку… Поэтому я думаю или проехать в Киев, или простить ее приехать ко мне… А потом — в Царское…» Нарышкин зафиксировал заверения депутатов в том, что «они приложат все силы, чтобы облегчить Его Величество в выполнении его дальнейших намерений».

Без двадцати двенадцать, как писал Шульгин, Николай распрощался с депутатами. «Он подал нам руку с тем характерным коротким движением головы, которое ему было свойственно. И было это движение, может быть, даже чуточку теплее, чем то, когда он нас встретил»[2351]. Нарышкин занес в протокол: «Его Величество простился с депутатами и отпустил их, после чего простился с главнокомандующим армиями Северного фронта и начальником штаба, облобызав его и поблагодарив его за сотрудничество»[2352]. Заметьте, облобызал царь только начальника штаба Данилова, но не Рузского.

Сам же поцелованный вспоминал: «Все стали выходить из вагона. Следуя сзади всех, я оглянулся, чтобы бросить последний взгляд на опустевший салон, служивший немым свидетелем столь важного события. Небольшие художественные часы на стене вагона показывали без четверти двенадцать. На красном ковре пола валялись скомканные клочки бумаги… У стен беспорядочно стояли отодвинутые стулья. Посредине же вагона с особой рельефностью зияло пустое пространство, точно его занимал только что вынесенный гроб с телом усопшего!..

Выйдя на темноватую, плохо освещенную платформу, мы, к удивлению своему, увидели довольно обширную толпу людей, молчаливо и почтительно державшуюся в некотором отдалении от царского поезда. Как проникли эти люди на оцепленный со всех сторон вокзал?»[2353]. К толпе подошел Гучков. Генерал Данилов не запомнил его слов. Зато Шульгин помнил. Очень волнуясь, Гучков произнес:

«— Русские люди… Обнажите головы, перекреститесь, помолитесь Богу… Государь Император ради спасения России снял с себя… свое царское служение… Царь подписал отречение от престола. Россия вступает на новый путь… Будем просить Бога, чтобы он был милостив к нам…

Толпа снимала шапки и крестилась… И было страшно тихо…»[2354].

Рузскому запомнились другие слова Гучкова, обращенные к толпе: «Господа, успокойтесь, Государь дал больше, нежели мы желали». Рузский приходил к выводу, что Гучков и Шульгин на отречение, тем более столь легкое, не рассчитывали[2355]. Сквозь расступавшуюся толпу депутаты прошествовали в вагон Рузского, куда были приглашены, чтобы отобедать и дождаться переписки набело Манифеста и указов, а также императорской подписи. За столом был генерал Савич, но не было Данилова, который отправился шифровать текст Манифеста для передачи Алексееву. Что происходило за обедом, не помнил даже Шульгин, которого проняла острая мигрень.

А в царском поезде был траур. «Среди близких Государю, среди его свиты, в огромном большинстве все почти не владели собой, — говорил Дубенский. — Я видел, как плакал граф Фредерикс, вернувшись от Государя, видел слезы у князя Долгорукого, Федорова, Штакельберга, Мордвинова, да и все были мрачны. Государь после 12 часов ночи ушел к себе в купе и оставался один»[2356]. Дубликат Манифеста «был преподнесен Его Величеству на подпись, — фиксировал Нарышкин, — после чего все четыре подписи Его Величества были контрассигнированы министром императорского двора графом Фредериксом»[2357]. Речь шла о двух экземплярах Манифеста с отречением и двух указах с назначениями.

Николай торопил с отъездом, и уже в час ночи «от ярко освещенной, но пустынной платформы пассажирского вокзала Пскова отошли собственный Его Величества и свитский поезда. Только небольшая группа железнодорожных служащих, да несколько лиц в военной формы смотрели на отходящие поезда»[2358]. Николай попросил прийти к нему Воейкова.