Крушение России. 1917

И оно взмыло — горячее, искреннее, растроганное… И под эти крики я пошел прямо перед собой, прошел через строй, который распался, и через толпу, которая расступилась, пошел, не зная куда… И показалось мне на одно короткое мгновение, что монархия спасена».

В шумящей толпе Шульгин не сразу услышал, как служащий вокзала несколько раз говорил ему, что его по телефону разыскивает Милюков. Шульгин пробился к аппарату и услышал хриплый и надорванный голос:

«— Не объявляйте манифеста… Произошли серьезные изменения…

— Но как же?.. Я уже объявил…

— Кому?

— Да всем, кто здесь есть… какому-то полку, народу… Я провозгласил Императором Михаила…

— Этого не надо было делать… Настроение сильно ухудшилось с того времени, как вы уехали… Нам передали текст… этот текст совершенно не удовлетворяет… совершенно… необходимо упоминание об Учредительном собрании… Не делайте никаких дальнейших шагов, могут быть большие несчастия…

— Единственное, что я могу сделать — это отыскать Гучкова и предупредить его… Он тоже где-то, очевидно, объявляет…

— Да, да… Найдите его и немедленно приезжайте оба на Миллионную, 12. В квартиру князя Путятина…

— Зачем?

— Там великий князь Михаил Александрович… и все мы едем туда… пожалуйста, поспешите…»[2387].

Узнать, где Гучков, было не трудно. Но идти на митинг железнодорожных рабочих, славившихся своим революционным радикализмом, с оригиналом текста отречения императора в кармане Шульгин справедливо опасался. На счастье, вновь зазвонил телефон — это был Бубликов, который предусмотрительно уже отправил на вокзал доверенного человека по фамилии Лебедев, чтобы тот забрал документ. Ему-то Шульгин и передал драгоценный документ.

В огромную мастерскую с железно-стеклянным потолком, где стеной стояла густая толпа рабочих, Шульгин едва втиснулся. Гучков и еще несколько человек возвышались на помосте, с которого председатель собрания поносил новое правительство: в главе стоит князь, а министры — сплошь помещики и фабриканты. Выкрикивать в этой аудитории здравицы императору Михаилу явно не стоило. Шульгин протиснулся через толпу, вскарабкался на помост и встал рядом с Гучковым. Толпа угрожающе надвигалась на президиум. А оратор распалялся все больше:

— Вот они приехали, — показывал он перстом на Гучкова и Шульгина. — Кто их знает, что они привезли? Может быть, такое, что совсем для революционной демократии — неподходящее… Вот вы бы там, товарищи, двери и поприкрыли бы».

Товарищи бросились закрывать двери. Дело принимало неприятный оборот. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы один рабочий, лицо которого показалось Шульгину в тот момент исключительно интеллигентным, не сказал, что подобные методы — «хуже старого режима». После этого депутатам даже дали выступить. Они ограничились общими революционными фразами, ни словом не упомянув о новом императоре, после чего поспешно покинули мастерскую, сославшись на срочное совещание в Думе.

Бубликов уверяет, что Гучков все-таки обнародовал содержание Манифеста, после чего не расстался с жизнью только благодаря его — Бубликова — предусмотрительности. «Гучков, приехав в Петроград, смело пошел объявлять акт отречения в мастерские Северо-Западных дорог, невзирая на старательные убеждения не делать этого. Рабочие обступили Гучкова, и когда он, прочитав акт отречения, воскликнул: «Да здравствует император Михаил II», то рабочие пришли в страшную ярость и, закрыв помещение мастерских, проявляли недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова — линчевать. Лишь с великим трудом удалось одному из моих агентов, присутствовавших при этом, убедить рабочих, что недостойно было бы с их стороны убивать доверчиво пришедшего к ним человека, когда этому человеку ничего не сделал даже Николай. Сам акт потихоньку с заднего крыльца увезли мои подчиненные с вокзала ко мне в министерство, и я хранил его у себя в кабинете»[2388]. Общепринятые в советской историографии сведения о том, что Гучков по возвращении из Пскова был арестован возмущенными революционными рабочими, следует отнести к разряду большевистского фольклора.

Шульгин и Гучков сели в машину, на капот которой улеглись два солдата, выставив вперед штыки на винтовках. Погода была — на загляденье. («Снова чудный ясный день — сильный мороз»[2389], — записал 3 марта в дневнике Александр Бенуа.) Но увиденное в городе оптимизма не добавляло. «И вот это — ужас, — вспоминал Шульгин. — Стотысячный гарнизон — на улицах. Без офицеров. Толпами… Значит — конец… Значит — дисциплина окончательно потеряна… Армии — нет… Опереться не на что… Машина резала эту бессмысленную толпу… На одном углу я заметил единственный открытый магазин: продавали… цветы!.. Как глупо…»[2390].