Крушение России. 1917

И человек отошел от меня»[2489]. Люди внизу просто испытали шок и недоумение, сильный психологический надлом. Превращать свои эмоции в политические действия народ в массе своей не умел. Да и как это можно было сделать? Александр Солженицын справедливо подмечал, что «в массах Россия еще не пережила Февраля, не осуществляла его сама, но повсюду узнала о нем с опозданием, а где и с большим, — узнала как о постороннем свершившемся факте»[2490]. Народ, как, впрочем, это обычно бывает во время революций, никто не спросил. Да и что мог народ? Представьте, Вы, читатель, узнаете о добровольной отставке — даже горячо любимого вами — руководителя страны и о передаче им власти кому-то другому Ваши действия? Уверен, Вы не пойдете с оружием в руках требовать, чтобы прежний руководитель взял назад свое заявление об уходе.

Конечно, решающую роль в исходе революции сыграла позиция армии. Почему она не защитила режим? Она была настроена оппозиционно? Нет, никакие исследования не подтверждают наличия сильных оппозиционных настроений в военной массе до февраля 1917 года, если не считать ряд запасных полков. Может, военачальники не понимали, чем грозит крушение власти в период войны? Нет, многие хорошо понимали.

Все оставленные на этот счет воспоминания высших офицеров одинаково описывают реакцию на новость об отречении фронтовых частей — ошеломление, недоумение, подавленность, надлом. «Войска были ошеломлены — трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя. Тихое, сосредоточенное молчание… И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы»[2491], — свидетельствовал Деникин. Командир 15-й Сибирской стрелковой дивизии генерал Джунковский подтверждал, что новость «повергла всех в недоумение… Эта депеша, как громом, поразила нас всех, никто не решался произнести не слова, сначала думали, не провокация ли это, чтобы внести смуту в войска»[2492]. Вторит Врангель: «Неожиданность ошеломила всех. Офицеры, как и солдаты, были озадачены и подавлены. Первые дни даже разговоров было сравнительно мало; люди притихли, как будто ожидая чего-то, старались понять и разобраться в самих себе. Лишь в некоторых группах солдатской и чиновничьей интеллигенции (технических команд, писарей, некоторых санитарных учреждений) ликовали»[2493].

Почему же войска не выступили в поддержку Николая или Михаила? Прямой ответ на этот вопрос дает Деникин, утверждающий, что сдерживающим началом для всех верных частей «являлись два обстоятельства: первое — видимая легальность обоих актов отречения, причем второй из них, призывая подчиниться Временному правительству, «облеченному всей полнотой власти», выбивал из рук монархистов всякое оружие; и второе — боязнь междоусобной войной открыть фронт. Армия тогда была послушна своим вождям. А они — генерал Алексеев, все главнокомандующие — признали новую власть. Вновь назначенный Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич в первом своем приказе говорил: «Установлена власть в лице нового правительства»[2494]. Командир Лейб-гвардии Измайловского полка, стоявшего на Волыни, генерал-лейтенант Шиллинг утверждал: «У всех нас, строевых офицеров, находившихся на фронте, руки были связаны присутствием перед нами врага, не будь этого, конечно, все строевое офицерство исполнило бы свой долг так же, как оно это сделало в 1905 году, когда вся Россия благодаря агитации революционных элементов волновалась, а не один только Петроград, как это было в 1917 году. Вся наша душа стремилась на помощь царю и престолу, но удерживало сознание, что перед нами еще сильный и несломленный враг; поверни мы наши штыки в тыл, был бы открыт фронт, что доставило бы двойное торжество нашему врагу. Многие, может быть, скажут, что из этого вряд ли что-нибудь могло выйти, но я, и не только я, но и большая часть строевых начальников скажут, что если бы была возможность взять приблизительно хоть бы дивизию верных людей с фронта — с беспорядками в Петрограде было бы кончено»[2495].