Круть (с разделением на главы)

— Над Россией, — ответил Рудель. — На дорогах танки и верблюды, грузовики и телеги. Прут на запад. Одну колонну расстреляешь, а вместо неё две новых. В общем, мрачная перспектива. И тут вижу — рядом «мессершмит» летит. Наш. С чёрными ромбами вокруг мотора и радугами на крыльях. А на борту — красное сердце со стрелой и надпись «Ульрика».

— Издалека надпись прочитал? — спросил кто-то из братвы.

— «Мессершмит» подлетел, — сказал Рудель. — И крыльями мне помахал. Но я и так знал, что там за надпись.

— И кто это был?

— Ас номер один Хартман, — ответил Рудель.

— Так кто был номер один? — спросил другой браток. — Рудель или этот Хартман?

— Вообще-то Рудель, — ответил Рудель. — У него было пятьсот танков, линкор и чего там ещё, не помню. А людей вообще убил немерено. Но если чисто по самолетам, Хартман. Больше трёхсот побед в воздухе. Он, правда, хитро воевал — замечал издали вражеский самолет, начинал маневрировать, заходил в нижнюю полусферу, где его видно не было, подкрадывался сзади — и бац! Триста человек убил, а его почти никто не заметил. В общем, такой воздушный снайпер из-за угла. Специализация была разная. Рудель по наземным целям, а Хартман по воздушным.

— Тогда почему номер один всё-таки Рудель?

— По наградам. Вообще, они почти вровень шли. Оба немецкие военные спортсмены — в смысле подхода к делу. Оптимисты, жизнелюбы. Но у Руделя одна цацка имелась, какой у Хартмана не было. И ещё медальку за две тысячи пятьсот вылетов ему лично фюрер нарисовал. Так что по общей сумме он получался главнее.

— Понятно.

Рудель приободрился и оглядел братву.

— Помахал мне Хартман крыльями, и тут с земли трассера веером. Сорокамиллиметровая зенитка. Один снаряд прямо возле Хартмана лопнул — и у того винт остановился. Он на вынужденную. Под нами как раз скошенное поле со стогами, погода сухая, так что сесть было где. В общем, приземлился Хартман в русском тылу. Ну, думаю, придётся выручать камарада. Сбросил обороты, посадил свою «штуку» рядом. Подбегаю к его самолету, а Хартман уже вылез и мотор проверяет. Красивый такой паренёк, молодой совсем. Худенький блондин. Я мотор вместе с ним осматриваю, а сам всё больше на него кошусь.

— Ясно, — недобро хмыкнул Кукер.

— Проблему обнаружили. Осколком патрубок перебило. Поставили заплату, во сне я это умел. Мотор заработал. Только лететь уже никуда не хочется.

— Почему? — спросил браток.

— Потому что с войной уже ясно всё. У фюрера паралич воли, мировое еврейство строит козни, усатый монстр штампует танки, центральная Азия ломится в европейскую колыбель культуры… Стали мы об этом с Хартманом говорить, и прямо разрыдались оба.

— Да, — заметил кто-то из братвы, — под туманом такое бывает, когда по вене.

— И тогда Хартман рассказал про последнюю встречу с фюрером. Фюрер, значит, дал ему поглядеть в свой хрустальный шар и объяснил, что будет дальше. Русские разбудят подземного мистического зверя, он ворвётся в наш тайный храм и пожрёт нашего великого духа-покровителя… Но мы, сказал фюрер, всё равно победим. Не через сталь и кровь, а через чёрный латекс и анальный гель. Мы станем швулями и будем карать всех тех, кто не захочет долбиться в сраку вместе с нами…

— Ага, — сказал Кукер. — Теперь вижу, куда клонишь.

Рудель даже не посмотрел в его сторону.

— Я отвечаю Хартману — мы не сможем. А Хартман говорит — сможем, Ганс! Сможем! Не зря меня зовут Буби… Его и правда так звали, потому что молодо выглядел. Красавчик! Про Ульрику он специально на «мессершмите» написал, чтобы бойцы не думали, что он пидор, но фюрера ведь не обманешь. Я спрашиваю — зачем это, Буби? Зачем? А Хартман отвечает — ты не понимаешь, Ганс. Фюрер познал грядущее. Уберменш не придёт. Придёт Херреншвуле[6]. Я даже под ноги плюнул. Какая мерзость, говорю. Как же это Уберменш не придёт? Значит, всё было зря? Ты не понимаешь, отвечает Буби. Уберменш приходил, но проиграл. Это и был ты сам со своим протезом. И я, наверно, тоже. Наша карта бита. А Херреншвуле победит. Небинар-трансгендеры зелёных совершат то, чего не сумели сделать панцер-гренадёры СС. Только зайдём в этот раз с другого фланга. Или вообще с тыла. А мистическое семя посадим мы с тобой. Потому мы и встретились в небе… Тут я тайный план фюрера и понял. И мы с Хартманом, значит, прямо возле его «мессершмита» и кукарекнулись. Сначала он меня, а потом я его, только кресты звенели. Отдали мы с Буби друг другу честь — во всех, значит, смыслах, — всплакнули с непривычки, сели по самолетам и разлетелись. А как я пришёл в себя после укола, уже знал, что herrenschwule — это сам я и есть, и судьба моя в перьях…

— Ты, значит, законник, — ухмыльнулся Кукер. — Традиционалист.

— Есть такое, — ответил Рудель. — Но отказников мы уважаем.

Я к этому моменту уже знал из справки, что Рудель пересказал братве первую серию голливудского иммерсива «Fly Buddies, Pun Intended». Иммерсив в своё время выдержал пять сезонов — но ни Кукер, ни братки видеть его не могли: в Добросуде он был запрещен якобы за антиисторизм (радуга на крыльях «Мессершмитта» Хартмана и прочие мелочи).