Крутая волна

— Есть, на баке! — так же громко откликнулся Шумов и отошел от грибка. Сейчас вахту нес корабельный артиллерист старший лейтенант Колчанов, и Гордею не хотелось бы получить замечание от своего непосредственного начальника.

— Бить две склянки!

— Есть, две склянки!

Гордей подошел к висевшему на кронштейне медному колоколу, нащупал привязанный к языку штертик и отбил две склянки. Колокол звонко вскрикнул два раза, ему тут же откликнулись колокола с других кораблей, и над гаванью долго еще висел переливчатый, медленно затухающий звон. Но вот туман поглотил последний звук, и тишина стала еще более гнетущей и тяжелой.

«Осталось еще два часа, а я уже озяб», — с тоской подумал Шумов и опять побрел к вентиляционному грибку. Сейчас он жгуче завидовал тем, кто в кубрике, и почему‑то злился на них. Вот уже восьмую ночь подряд унтер — офицер Карев посылал его в ночную смену. Это было несправедливо, но никто Кареву не напомнил об этом, а сам Гордей постеснялся: он был самым молодым на корабле, и кое‑кто уже начал помыкать им. Даже замковый второго плутонга Мамин, маленький, плюгавенький матросик, прозванный в команде Блохой, и тот вчера велел постирать его робу, а когда Гордей отказался, полез на него с кулаками. Гордею не стоило больших трудов скрутить Мамину руки, но тут за Блоху заступились другие:

— Ты что, салага, перечить старшим? А ну, ребята, доставай ложки!

И не миновать бы Шумову наказания, отдубасили бы его ложками по мягкому месту, если бы не заступился Заикин. Он был кочегаром, но по тревоге расписан заряжающим на плутонге и как раз оказался в кубрике комендоров.

Заслонив Гордея от наседавших матросов, Заикин сказал:

— Вас что, мало начальство мордует, так вы еще друг друга мордовать собираетесь? Или вам мало восемнадцатой статьи?

Статью восемнадцатую военно — морского дисциплинарного устава знали и поминали недобрым словом все матросы. Эта статья предусматривала телесные наказания на флоте. В 1904 году, напуганное нарастанием революции, правительство отменило восемнадцатую статью, но в начале 1905 года указом царя она снова была введена в действие.

— Тебя самого давно ли пороли? — спрашивал Заикин Блоху. — А тебе, Клямин, давно ли Карев два зуба выбил? Ты почему‑то не осмелился Кареву дать сдачи, а тут вон какой — храбрый стал. Ишь ведь какие вы герои — шестеро на одного, да еще молодого!

Теперь уже Заикин наседал на матросов, они потихоньку отступали и вскоре разбрелись: кто в свой рундук полез, кто вдруг вспомнил, что надо орудие зачехлить. Кочегар обернулся к Гордею и сказал:

— Так и держать, парень! Ты им не особенно поддавайся.

Заикин был из запасных, он давно отслужил свой срок, но с началом войны был опять призван и попал на «Забияку». В команде его уважали, а некоторые и побаивались. После этого случая старослужащие матросы оставили Гордея в покое, но не мешали издеваться над ним унтер — офи — церу Кареву. А тот не давал молодому матросу прохода.

— Шумов! — орал он на весь кубрик. — Почему в обрезе бумага?

— Не знаю, спросите у дневального.

— Ты к‑как р — разговариваешь со старшим? — Карев страшно вращал глазами и брызгал слюной. — Я из тебя дурь выбью!

Он и в самом деле ударил тогда Гордея в лицо, но удар получился не прямой: кулак только скользнул по щеке. И Гордей, вынося обрез, плакал не от боли, а от обиды. Заикина на этот раз не было, и никто за Гордея не заступился.

И теперь окружавшие Гордея люди не возбуждали в нем того интереса, который был поначалу. Гордей был от природы общителен и любопытен, но обида сначала на Блоху, потом на Карева как‑то незаметно для него самого перешла в обиду на всех, он стал замкнутым, в разговоры ни с кем не вступал, а молча делал свое дело. Только к кочегару Заикину у него еще сохранилось чувство благодарности, и они часто разговаривали. Заикин умел говорить так хорошо, что слова и мысли его прочно укладывались в памяти, как снаряды в ящик — каждый в свое гнездо.

— Николай Игнатьевич, что такое война? — спрашивал Гордей.

— Убийство.

— А зачем?

— Для одних, чтобы наживаться на этом убийстве, а для других, чтобы умирать за царя и отечество, — усмехнулся Заикин.

— А почему вы смеетесь?

— Потому что лично я не хочу умирать за царя — батюшку.

— А за отечество?

— Смотря за какое.

— Оно у нас с вами одно — Россия.

— Россия‑то Россия, только мы в ней пока не хозяева. Вот когда станем хозяевами, тогда и будет у нас свое отечество.

В его рассуждениях было что‑то общее с тем, о чем говорил и дядя Петр, только Заикин рассуждал уверенно, будто обо всем знал наперед. И хотя Гордей не всегда понимал его, но эта уверенность суждений невольно заставляла и Гордея подчиняться кочегару во всем, верить каждому его слову.