Крутая волна

И вот теперь Заикин. Как он, Колчанов, не подумал тогда именно об этом матросе? Офицер замечал, что Заикин частенько трется в кубрике комендоров, ведет какие‑то разговоры. Правда, Колчанов не знал содержания этих бесед, при его появлении разговор смолкал или переводился на другую тему. Но то, что Заикин пользуется у матросов непререкаемым авторитетом, не нравилось корабельному артиллеристу. Отчасти потому, что в какой‑то степени умалялся его, Колчанова, авторитет, а главным образом потому, что было совершенно необъяснимо, каким образом Заикину удалось достичь такой власти, что даже самые нерадивые и нерасторопные матросы при нем как‑то подтягиваются и охотно выполняют все, что он скажет. Блоха и тот побаивался кочегара.

«Надо будет запретить ему ходить в кубрик комендоров и вообще списать при первой же возможности, — решил Колчанов. — Судя по этой листовке, он большевик…»

Сменившись с вахты, Колчанов забежал в каюту, переоделся и пошел в кают — компанию пить чай. Там уже все почаевничали, но расходиться не торопились. Отослав вестовых, как всегда перед сном, разглагольствовали о войне, о женщинах и, конечно, о политике. В последнее время говорить о политике стало не просто модным, а как бы считалось признаком хорошего тона.

Встревоженный своими мыслями, Колчанов сначала не прислушивался к разговору, но, напившись чаю и отогревшись, настроился более благодушно и стал слушать внимательно.

— Россия — страна крестьянская, мужик веками кормил не только Русь, но и всю Европу, и, должен заметить, кормил сытно! — утверждал дивизионный врач Сивков.

— Но из этого ровно ничего не следует, — возражал лейтенант Мясников. — Идея гуманизма чужда крестьянину. Только интеллигенция может облагородить народ, ей принадлежит будущее не одной российской нации.

— Ерунда! — категорично и не очень вежливо заметил лейтенант Стрельников. — Большинство людей занято добыванием пищи, размножением и накоплением собственности. В этой массе затерялся интеллигент. И хотя он именует себя демократом, либералом, анархистом и еще черт знает чем, он не способен возвыситься над массой и повести ее.

— Но идея гуманизма должна…

— А, бросьте, — небрежно отмахнулся Стрельников. — Вашей патокой рассуждений о гуманизме не подсластить горечь действительности. Россия отстала от других стран на сто лет, и нищета наша общеизвестна. И все эти бунты, стачки, забастовки — следствие именно нищеты, а не брожения умов.

— С этим согласен, — подхватил мичман Сумин. — Никакого брожения умов нет даже в среде интеллигенции. Просто людям хочется безумств. Мне лично осточертела скука службы, и я хочу безумствовать. Без идей, без гуманизма, без социализма. И вообще мне кажется, что революциями люди занимаются только от скуки.

— От скуки полезней всего женщины, — убежденно сказал Мясников.

Заговорили о женщинах. Мясников рассказал, как в Ревеле он познакомился с эстонкой, не знающей по — русски ни одного слова.

— Мы объяснялись только жестами и, представьте, отлично понимали друг друга.

— Представляю! — насмешливо сказал Поликарпов.

— Ах, вы всегда о пошлостях! — отмахнулся от него Мясников. — Нет, это был чудесный, неповторимый вечер, все в нем было чисто и таинственно, как будто она была из другого мира, с какой‑то неизвестной планеты, и все в ней было так воздушно…

— Поцелуи тоже воздушные? — спросил Поликарпов.

— Перестаньте! — одернул его Стрельников.

Поликарпов обиженно поджал губы и встал.

Он было совсем собрался уходить, но по пути подсел к Колчанову и сказал:

— А ваш матросик‑то, Шумов, завел себе в Ревеле матаню. Я видел.

— Ну и что? — спросил Колчанов.

— Ничего, такая миленькая. Наверное, белошвейка или что‑нибудь в этом роде.

— Пусть уж лучше матань заводят, только не занимаются политикой.

— Вот это верно! — обрадовался Поликарпов. — А то распустились вконец. И самое прискорбное то, что социализмом заражены ряды славных защитников отечества! — Поликарпов повысил голос, привлекая внимание и остальных. И Колчанов знал, что сейчас он долго и скучно будет говорить о том, что единственное спасение России — в укреплении монархии, будет грубо наскакивать на Сивцова, на Мясникова, на всех.

Поликарпов и в самом деле говорил долго, он брызгал словами во все стороны, но его, кажется, никто не слушал, хотя все вежливо молчали. Колчанов тоже молчал и думал о своем.

Последние года полтора — два он жил в каком- то вихре событий и мыслей и никак не мог разобраться сам в себе. Вихрь этот кружился все быстрей и быстрей. Колчанов понимал, что он вовлекал в свой круговорот не одного его, а сотни и тысячи людей, они тоже не в силах были противостоять этому вихрю, не знали, в какую сторону идти. Вот и Сивцов, и Мясников, и Стрельников — все чего‑то ищут, а чего? С кем из них идти? Может, они и в самом деле от скуки пытаются заняться революцией? Каждый из них проповедует что‑то свое, но во всех их суждениях чувствуется боязнь именно социализма, озлобленность против большевиков. А может, они все это делают из страха перед революцией, понимая ее неизбежность? Чего они хотят?