Крутизна

Выпью, думалось, — отвяжутся. Нет, к столу потащили. Пока закусывал — хмель в голову ударил, и вместе со всеми я петь начал. Якова-то Евсеича на двое суток освободили, а если машиниста освободили, то и помощник гулять может — такое было понятие. И вдруг жена прибегает:

— Что же ты делаешь? Тебя же в поездку вызвали!

Выскакиваю из-за стола, а дома сразу же — к ведру с водой: два ковша выпью — два пальца в рот…

Прибегаю в «брехаловку», а машинист-инструктор Федор Яковлевич Данилевич пошептал что-то на ухо машинисту Василию Ивановичу Сулакову, и тот затормошил меня:

— Давай быстрее: поезда стоят, а ты чешешься!

Вышли от дежурного по депо, и тут Василий Иванович начал:

— Ты что, с ума спятил? Завтра Первый май, а ты натюкался! Хорошо, что Федор Яковлевич дежурит! А то бы тебе другой на его месте сыграл свадьбу!

Пришли на электровоз, а Василий Иванович:

— Садись — и ни с места: машину приму сам!

После одной общедеповской шумихи Федора Яковлевича выбрали председателем местного комитета профсоюза. А с Василием Ивановичем мы стали хорошими друзьями. Жена у него работает директором ресторана, но машиниста Сулакова никогда не видел выпившим. Даже в выходные дни. Он еще и нештатный инспектор детской комнаты милиции.

Интересная ситуация получается: я — машинист, меня учили управлять машиной, и выдан об этом соответствующий документ, а вот мной управляют нередко люди без всяких документов.

С детства осталась в памяти навсегда и стала не просто учительницей, показавшей мне буквы и цифры, Мария Семеновна. Любимым остался и замполит командира роты лейтенант Ильин.

Но их учили, они готовились к тому, чтобы наполнять человека не только знаниями, но и чувствами. Командиры производства вроде бы должны продолжать их дело, но вот ведь случилось же, что ни один не помнится, который бы что-то сделал для моего продвижения вперед в области чувств или выходил бы за рамки своих служебных обязанностей. Хуже того, порой замечается прямо-таки полнейшее равнодушие к тебе как к человеку. Увязнув в хозяйственных делах, люди эти не замечают, что осталось бесхозным самое главное хозяйство страны — люди. Может, я и не прав, но у меня создалось впечатление, что, забравшись в отдельный кабинет с телефонами, считая своими помощниками лишь тех, кто имеет право входить к ним без стука, такие руководители забывают, что на них смотрят не сотни, а тысячи глаз подчиненных, не лишенных ни мнений, ни разума. Считая других глупее себя, они порой пользуются служебным постом даже для личного обогащения, задабривая своих помощников подачками в виде премий.

Грустно, порой невыносимо сидеть в кабине с Яковом Евсеичем. В колонии ждал освобождения, в армии — демобилизации, в школе машинистов — быстрей на работу. А чего теперь ожидать?

В армии почти всегда отличником боевой и политической подготовки был, а к концу службы даже командир роты обращался ко мне: «Ну, сержант, офицеров не будет, старшину отпустил к семье, адрес мой знаешь — роту до понедельника на тебя оставляю». Чуть ли не около сотни молодых парней в роте, и я знал, как и чем их занять в выходной день, чтобы не было скучно, а теперь не придумаю, как и чем себя от тоски избавить. Жена плачет и встречает из поездки постоянным вопросом: «У начальства был?». Дочка из-за печки улыбается и руки ко мне тянет, и меня будто кто за горло в этот момент хватает: дома, в селе, мать теленка за печкой держала! А в ушах звучит голос Якова Евсеича: «Нет, дружочек, квартиры ты как своих ушей не увидишь. Квартиры-то нашим-вашим, по друзьям-товарищам: здесь важно не кто как работает, а кто с кем пьет, с кем дружбу водит! Вот видел майский приказ? Такой же приказ будет и на День железнодорожников, и на Октябрьскую, где или «киты», или те, кто с «китами», свою премию разделят, а мы с тобой разорвись на полоски, распластайся в стельку — премию не увидим. Друзей выбирать надо: выпил бы с кем другим, а не со мной — машинистом бы поехал».

Яков Евсеич знал мои больные места. Но беспокоили меня не они, а какая-то бесперспективность на будущее. Очень хотелось иметь много хороших друзей, а на деле — не находилось почему-то ни одного друга, ни одного доброго знакомого.

В комитет комсомола зашел, а комната разгорожена на две половины, а за ширмой ребенок плачет. И пеленками пахнет. Зашел в цеховое партбюро — и там человеку помешал сидеть за бумагами.

— Вам чего? — спрашивает.

— Да так, посмотреть зашел.

— Партбюро — не музей, и рассматривать тут нечего…

Лейтенант Ильин как будто чувствовал, что он мне нужен, а тут — «рассматривать нечего».

Началось безразличие ко всему: не читаю газет, не особенно слушаю радио, даже последние известия пропускаю. Работаю автоматически, на своем месте сижу не помощником машиниста, а обыкновенным пассажиром: пошлет машинист посмотреть что-нибудь — схожу, не пошлет — просижу всю дорогу не вставая.

Надежду на изменения пробудило открытое партийное собрание.