Крутизна

С Яковом Евсеичем мы привели поезд из Челябинска. Пришла сменяющая нас бригада, чтобы вести поезд дальше, а машинист, вместо того, чтобы спросить о состоянии машины, тут же и говорит:

— Дуйте-ка быстрее в красный уголок: там такое происходит… от начальства только перья летят!

Нигде, никогда не видел такого красного уголка — сарай сараем!

Само здание бревенчатое. С одной стороны навес какой-то, под которым коричневая двустворчатая дверь, но мы по прошлогодней пыльной полыни обходим здание и направляемся к узкой, косо висящей двери.

Ни плакатов, ни лозунгов. Доски кое-где отпали, свесились и подгнили, видны слежавшиеся опилки, а в открытую дверь, в кудрявом обрамлении струн, скалилось белыми клавишами старинное, вдрызг разбитое пианино. Налево, в коридорчике, видна вывеска на двери: «Местный комитет паровозного депо», но мы от пианино сворачиваем направо, тоже к узенькой двери. За дверью — зал, обширный, сумрачный. Рамы двойные. Между ними, до половины, насыпаны опилки. А верхние стекла грязные: можно подумать, что на дворе не солнечная погода, а густой туман.

Глаза еще не привыкли к сумраку, как неожиданно раздался грохот — смех не одной сотни людей: посредине левой, капитальной, стены тоже дверь, и перед ней толпились, приподнимаясь на носочки, с десяток машинистов, помощников, слесарей.

— Что, что она сказала? — переспрашивали они друг друга. Вопрос передали в зал.

— Она сказала: «Не знала, что члену партии нельзя наживаться!» — Когда донесся такой ответ — и здесь засмеялись. И тут же: — Тихо!

В наступившей тишине чуть слышен женский голос из зала.

— Кто это? — спросил Яков Евсеич.

— Старший инспектор отдела кадров, — ответил рядом стоящий, не оборачиваясь.

— …А как в Таллин, Ригу за гарнитурами ездили и на чей счет?

— Пусть расскажет, сколько ковров, золотых колец нахапала за квартиры!

— Как премиями себя награждали?

Приподнимаясь на цыпочки, я старался рассмотреть, кто это говорит, но ничего за головами и спинами не увидел, да и машинист тянул меня за полу кителя:

— Пойдем, дела закончим, а потом придем!

Но когда пришли, даже к двери приблизиться было невозможно.

— Пойдем лучше поспим, — предложил машинист, — а говорильня эта надолго затянется.

— Их что, судить теперь будут? — спросил я машиниста.

Через несколько дней был заменен весь отдел кадров депо, перетрясли местный комитет. Очередь начальника депо пришла через год. Не слышал я о нем ничего плохого — просто он был интеллигентным, слабохарактерным и целиком доверял тем, кто заходил к нему в кабинет без стука, а руководить старался при помощи телефонных звонков.

Дрожит воздух, дрожат губы, влажная пелена закрывает глаза: мы выносим Володю навстречу реву электровозных тифонов и печальным вздохам труб деповского оркестра: комсомольско-молодежная колонна провожает в последний путь своего профорга, парторга…

Зелеными ветками сосны устилается дорожка, по которой первой несут подушечку с единственной медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

Шестнадцатилетним награжден был Володя…

Недостаток у Володи был единственный — он заикался. Но мы даже не замечали этого заикания, то есть замечали, но Володю всегда слушали с большим вниманием: он говорил коротко, ясно.

Чтобы не утруждать его, я старался всегда высказывать ему до конца свои мысли, да и утаивать как-то невозможно было — он смотрит на тебя каким-то ласковым взглядом, как бы поощряя: ну давай рассказывай, рассказывай!..

Если коммунисты не успеют избрать его в парторги, то уж обязательно быть ему профоргом. Только за год до смерти сказал:

— Ребята, не избирайте меня никуда: голова болит. Видите, я даже побрился…

Молоденькая врач не нашла у него ничего, а когда он, через несколько месяцев, упадет и его покажут доктору Витебскому — известному в области, да и не только в нашей области, тот скажет:

— Поздно! Полгодика бы назад!..

Так передавали родственники, и в их словах сомневаться не приходится: с обритой головой Володя водил поезда, пока не упал без сознания.

Да, себя он отстаивать не умел, а в моей судьбе принял участие с первых же минут знакомства.

К двери цехкома я подошел, чтобы подать заявление на квартиру, и услышал, как кто-то за дверью декламирует незнакомое стихотворение. Оно кончалось словами:

…Шумная площадь Афин!!! Услышь ты речь Демосфена.
Крики восторга наградой мне будут за труд.
Тихо у белого камня качается белая пена,
Там, далеко-далеко, корабли, как виденья, плывут…

Дожидаясь продолжения, решил: там репетиция. И раздалось веселое напевное: