Крутоярск второй

— Ну, что у вас? — нетерпеливо спросил Тавровый. Молчание Булатника, его медлительность и вся его робкая, потерянная фигура раздражали.

— Досок не хватило для верстаков… Железа листового… — выдавил мастер.

— А я что — склад?

Инженер не ответил. Помял в руках шапку, понурился.

Это был не первый разговор между ними. Недовольный состоянием дел в цехе топливной аппаратуры, Федор Гаврилович уже вызывал как-то к себе Булатника.

— Я спрашиваю, у меня что здесь — склад? — повторил Тавровый.

Булатник и на этот раз смолчал, только ниже наклонил большую вихрастую голову.

— Нет, это просто поразительно! — Тавровый всплеснул руками. — Почему у других мастеров есть и доски, и железо, и болты, и гайки, а у вас вечно ни черта нет? Почему?

Лобастое, до детскости моложавое лицо инженера исказила гримаса страдания. Казалось, он вот-вот расплачется.

— Освободите меня, Федор Гаврилович…

— Что?!

— Освободите… Не умею я, не получается…

Начальник депо оторопел.

— Вы что?! Вы соображаете, что говорите?.. Дезертировать! В такой момент дезертировать!

В нем всколыхнулись вдруг все обиды, все боли и вся накопившаяся за нынешние беспросветные дни неизлитая злость.

— Да я вас!.. Да у вас диплом отобрать надо! Из комсомола!..

Не находя слов и чувствуя, что способен сказать что-то крайне безрассудное, что-то такое, что может потом обернуться против него самого, он заметался по кабинету.

Из приемной, в которой пока еще не было секретаря, в кабинет заглянул было Сырых, но тотчас же захлопнул дверь.

Кое-как справившись со своей возбужденностью, отдуваясь и берясь рукой за сердце, которое совсем не болело сейчас, а просто билось сильнее обычного, Тавровый заключил:

— Сперва будьте добры обеспечить мне нормальную работу цеха. Понятно? А там — пожалуйста, за штаны держать не стану. Понятно? У меня всё. Ступайте.

…Погруженный в свои горестные мысли, Булатник остановился посреди коридора конторы депо. Проходящие мимо без особого удивления косились на него: в депо давно знали эту особенность инженера — в самой, казалось бы, неподходящей обстановке, на людях уходить вдруг в свои раздумья, никого не замечать при этом и не заботиться, как он выглядит и что о нем самом могут подумать или сказать.

Он не был испуган вспышкой начальнического гнева, как не был в претензии на Таврового. Полностью разделял крайнее недовольство начальника депо бездарной работой некоего инженера Булатника. Действительно, другие все умели, все могли, а он ничего не умел, ничего не мог. Совершенно редкостная беспомощность. Простофиля, шляпа.

Гену перевели из цеха промывки еще при Лихошерстнове. Когда Петр Яковлевич сказал ему, что его назначают мастером цеха ремонта топливной аппаратуры дизеля — топливных насосов, форсунок, фильтров — святая святых тепловоза, он был потрясен. Казалось, Лихошерстнов побывал у него в душе и разведал его самые горячие, тайные надежды.

В то время цех топливной аппаратуры представлял собою явление скорее символическое, нежели физическое. Булатнику отвели угол в одном из наиболее чистых производственных помещений депо и сказали, чтобы он пока располагался здесь.

Вскоре его отправили набираться опыта в тепловозное депо Лиски, что под Воронежем. Гена вернулся до отказа набитый замыслами. Никакой унифицированной, выпускаемой заводами техники для цехов, занимающихся ремонтом топливной аппаратуры тепловозов, на железных дорогах не было, и Булатнику, как когда-то и его коллегам в Лисках, предстояло все создавать самому, создавать, разумеется, не просто повторяя лискинцев, а, приняв в соображение их просчеты и добавив свои собственные идеи, дать кое-что посовершеннее, поточнее.

К приезду Булатника строители закончили работы в помещении, предназначенном для цеха. Прямо с поезда он прошел в депо. С чемоданчиком в одной руке и с потрепанной кожаной сумкой военного образца — той самой сумкой, в которой содержались записи, расчеты, наброски схем, сделанные в Лисках и в поезде, — в другой руке перешагнул не окрашенный еще, подразнивающий первозданной желтизной обнаженного дерева, добротный, основательный порог. Перешагнул — и замер, зачарованный. Свет, воздух, белизна кафеля — не цех, а палата санатория.

Помещение было совершенно пустым, хоть играй в баскетбол. Плиточный пол весь — от стены до стены — открывался взору. На стенах — ни гвоздя.

Гена стоял и, вспоминая в деталях цех топливной аппаратуры в Лисках, мысленно размещал здесь, в своем цехе, приборы, приспособления, верстаки, шкафы с инструментом. Цех получался куда просторнее, красивее, чем в Лисках. Не говоря уж о самом оборудовании — оно рисовалось верхом совершенства.

Это была поэзия, взлет к небесам.

Поэзия длилась один день. Затем случилось падение на грешную землю.

Оборудование возникает не из одних идей. Оно создается из металлов и дерева, пластмасс и кожи, резины и красок, оно собирается из разного рода готовых стандартных деталей. Все это надо было где-то взять, или, как теперь чаще говорили в депо, достать.

Доставать Гена абсолютно не умел.