Крутые ступени

Однажды - была уже осень - я шла по главной улице города, шла я с палкой в руке, так как у меня начал развиваться злющий радикулит. Шла я и думала горькую думу - где достать средства на приданое тому, кто стал так упорно и сильно стучать у меня в животе. Вдруг навстречу мне из почтамта вышел он, "Фэб". Встретились лицом к лицу. Он смутился и промямлил что-то вроде "Ходи осторожнее, не упади". Я ему в ответ: "Ты обещал на партколлегии помогать мне. Где же твоя помощь?"

- Ах, да! - воскликнул и тут же вытащил пачку денег в мелких купюрах и протянул мне. Я знала: "Фэб" был скуп на деньги, и тут захотелось мне сыграть с ним очень злую игру еще раз щелкнуть его по красивой физиономии. Я сняла бумажку, перевязывающую пачку новых денег - и они легко посыпались на тротуар. "Фэб" бросился их собирать. Я, глядя на него сверху вниз процитировала стихи любимого Hикитина:

"Кажись, в лоханку звякнуло,

не брезгуй, собери!"

В тот же момент порывом ветра деньги понеслись вдоль по мостовой. "Фэб" побежал за деньгами, прохожие начали ему помогать. А у меня на душе цветы зацвели от удовольствия!

Однако, время близилось и, наконец, наступило 3 февраля 1936 года. Роды были очень тяжелые. Ребенок - сын! - весил около четырех килограмм. Здоровье мое сильно подорвалось. В роддом мне из месткома театра принесли большой торт. Из роддома кто-то из служащих позвонил в институт - сообщил о рождении сына. Говорили, что сослуживцы "Фэба" наперебой целый день поздравляли его с этим событием. Hо "Фэб" остался верен своему звериному сердцу - ни словом не дал знать, что, мол, поздравляю, благодарю за первенца!

Из роддома я шла с костылем, ребенка кто-то нес. Ох, женщины! Hет страшнее нашей доли на земле, нет преисподней глубже, в которую нас бросают наши возлюбленные безо всякой вины с нашей стороны. И как же мы несправедливы к самим себе! За что театральные женщины принялись казнить меня? За что моя квартирная хозяйка такими презрительными взглядами мерила меня с головы до ног?

И все же, все же... кто-то милосердными руками собрал мне приданое ребенку, а на это способны только женщины, только они по какому-то древнему инстинкту всегда делают одно и тоже собирают приданое новорожденному...

Бедные мои записки! Вы будто призрачные тени от теней далеких событии - сможете ли вы передать хоть тысячную долю тех страданий, той мятежной тоски, которые каждый день, каждый час сковывали меня, уводили из реальной жизни, заставляя слушать только эту непосильную боль. А ведь был уже Он - мой ребенок. Что меня особенно поразило в сыне, так это его сходство с "Фэбом". У него уже означились брови, (у меня-то бровей не было), а на правой его щечке намечен был слабый отпечаток кленового листика - родимое пятнышко у "Фэба". Даже голос малыша - был голосом его отца. Странное, почти невероятное как чудо сходство - передо мной был крошечный "Фэб".

Впрочем, предаваться чувствам, долго размышлять мне не приходилось. Как только я вошла в свою комнатку, тут же началась моя страда! Кормить, пеленать, носить из колонки воду, стирать, выносить грязную воду, таскать дрова, топить печь, снова кормить, пеленать - закружилась жизнь белкой в колесе! А мне, как в той сказке Андерсена о русалочке, мне каждый шаг, каждое движение острой, режущей болью отдавалось в пояснице. Радикулит! Мне нельзя было садиться еще от другой боли - еще не сняты были швы. Каждое кормление становилось пыткой молоко шло с кровью от глубоких трещин. И я, неопытная мать, долго еще не могла понять, почему так кричит ребенок. А кричал он от голода, ибо молоко у меня почти совсем пропало. Обратилась к врачу - все стало ясно, надо было начинать прикорм. Ко всем моим бедам прибавилось еще хождение за полтора километра на молочную городскую кухню.

Во второй половине огромного дома моей хозяйки жила ее дочь с мужем и двумя детьми. Иногда и я тоже приходила в общую столовую, к вечернему чаю. Поневоле велась беседа. И вот однажды эта благополучно живущая в благополучной семье дочь моей хозяйки сказала мне прямо в лицо: "И вам не стыдно, такой молодой и здоровой (о, здоровой!) женщине жить на шее у человека, который вас не любит, который вас бросил?! Где же ваше самолюбие?.."

Будь проклят тот час, когда были брошены в меня, как камни, эти ужасные слова! А женщине этой даже нет прощения, даже в воспоминаниях моих, ибо она нашла во мне самое уязвимое место - ахиллесову пяту мою - я была иждивенкой!

Малышу было уже три месяца. Он уже пытался сам садиться и уже хорошо находил меня в комнате своими огромными серыми глазами. Я была неопытна, а подсказать мне добрый совет плюнуть на самолюбие и хотя бы один год не идти на работу мне было некому. Семейство, где я жила - все были мои потенциальные недоброжелатели и по нации и по вере.

Я пошла искать работу. Я снова вспомнила токарный станок. Только станок уважала я, и никакие "культурно-массовые" должности при клубах мне были не нужны, они мне были чужды и ненавистны.