Крутыми верстами

— Здравствуйте-е-е, — протянул Заикин, всматриваясь в лицо соседа. — Вот где пришлось… — тихо произнес он. — Мы с вами от самого медсанбата. Ведь вы подполковник Разумов?

— Да, я Разумов.

Разговор прервали вошедшие санитары. Положив Разумова на носилки, они, поторапливая друг друга, унесли его из палаты.

После завтрака к Заикину также пришел санитар. Помогая опуститься на пол, спросил:

— Тебя это куда, по заду хватило или…

— Совсем наоборот. Изрешетило утробу да и руку. Разве не видишь? — Заикин посмотрел на свое правое плечо.

— Да-а-а, — протянул санитар, уставившись. — Рука куда ни шло, а что внизу, в утробе, — это совсем дрянь. По себе знаю. Самого располосовало через все брюхо. И не думал, что выдюжу. А вот же попался хороший доктор, вот и выжил…

— Тебя когда же? — спросил Заикин.

— Да уж прошло более двух годов. Под Ельней это было, в сорок первом. Был я в сотой стрелковой. Там стала наша дивизия гвардейской, — с нескрываемой гордостью сказал санитар.

* * *

Врачи положили Заикина на стол, смотрели долго и внимательно. По их разговорам он понял, что из госпиталя ему скоро не выйти. Поэтому, возвратясь в палату, загрустил капитан, стало совсем не по себе.

Прошло какое-то время. Заикину стало лучше.

Лежа на спине, он слышал за приоткрытой дверью тихий разговор двух, как можно было догадаться, немолодых солдат. Тот, который лежал ближе к двери, объяснял своему соседу:

— Так, вишь, оно давно известно, что яблочко от яблоньки недалеко падает. Тут без промашки можно сказать, что стервь вся в папаню своего. То писала, что, дескать, возвращайся побыстрее, мужик в доме нужен, хозяйство рушится, а когда узнала, что без ноги остался, то и язык упрятала — ни слуху ни духу. Молчит как пень.

— Хвалился ты, Федор, что имел детей. Так правда это иль у меня мозга попутала? — послышался вопрос.

— Ничего не попутала, — возразил Федор. — Были! Хотя и не по своей воле, а все же имел. Не успел глазом моргнуть, как забрюхатела. А все он, папаня, изверг. «Давай, Глаша, побыстрее, а то, глядишь, малость вшу стряхнет, так и след за ним простынет». Сам слыхал такой их разговор. Не успела Митьку от сиськи оторвать, как Федька с Клашкой появились. Словно крольчиха. Год в год, без передыху. Он это все, батя ее, мироед, насоветовал. Он затравил мою душу.

— Вовсе непонятно, как это ты так без любви и согласия? Вроде ты не из тех, чтобы вот так опростоволоситься!

— Чего тут непонятного? — вырвалось у Федора с некоторым гневом. — Говорил тебе, аль на ухо туг? — закашлялся солдат, длинно сморканув. — Служил в гражданку у самого товарища Буденного, в коннице красной. А как отпущать стали, так и домой подался. А дом вон какой. Батьку бандиты, антоновцы, значеца, повесили. Красный, говорят, был, а матка сама богу душу отдала. Хатенку спалили… Сгорели в ней и коровенка и поросенок, какой тама был.

— Вот тебе и дом, — вздохнул второй солдат.

— Так-то вот, — продолжал Федор. — Остался как перст. Голодуха. Доел последние сапоги, а как жить дальше? Махнул в город. А там тоже булки на деревьях не растут. Ни рек кисельных, ни манны небесной. Мотался что пес бездомный. Больше у рынка. Иду как-то по конным рядам, думаю — может, там чего сыщу. А тут какой-то мироед коня на меня пхнул да меня же и голытьбой обозвал. Стерпеть я этого не смог. Вывернул свой кулак и поднес ему ближе к носу. Это, говорю, ты меня — красного конника, заступника нашей рабоче-крестьянской власти, голытьбой обзываешь? Ужо ты, гидра несчастная, нэпманская твоя рожа, порешился на меня жеребенка толкать да еще эдакие угрозы накладывать? Да ты знаешь, что я вместе с самим Буденным всех там Деникиных да таманов с… смешал. Пилсудского — поляка раздавили мы, а ты?…В общем, кое-что еще добавил и гляжу, гидра эта начала ежиться. Я еще поднапер и вижу, ко мне он так это льстиво руки тянет: «Так я же так и знал, что ты свой парень. Хотелось характер испробовать. Ты здеся лошадками забавляешься али еще чего?»

— Постой, постой, а твой этот нэпман, кто он?

— Что тебе он. Ты вот послушай. Нэпман и есть он нэпман. Дойдет до него. — Осадив приятеля, солдат вздохнул. — Понял он, анахвема, что не туда попер, и начал крутить хвостом. «А может, — говорит он мне, — тут и неполадка какая вышла, так ты, конник, прости». Э-э-э, думаю себе. Уже и прощеньица запросил. Надо подождать. Фуражку повернул к солнцу так, чтоб видел он, нэпман, что хотя на ней сейчас и нет той красной звезды, революционной, за которой мы ходили в атаку, но след от нее извечный остался. Не стереть его ни за какие годы. «А ты что, — спросил я его, — капиталы тут свои размножаешь да кровушку людскую попиваешь? Из прошлых ты? — метнул я на него злым глазом. — Видать, и пошаливал вместе с этими супротивниками революции, погуливал? Что-то образина мне твоя припоминается. Вроде встречались».

Гляжу, портки у нэпмана под коленками затряслись. А я стою боком, покашливаю в кулак. Как бухнет он на колени: «Товарищ красный командир! Ничего этого не было. Вот мать святая, а то, что…» — полились у него слезы.