Крутыми верстами

Вскоре многие дома в деревне в районе командного пункта охватило пламенем. Рванувшись вперед, машина через несколько минут была на КП. Там после ухода самолетов поднялась суета. Одна бомба разорвалась в нескольких шагах от врытой в стенку оврага столовой, а вторая рядом с блиндажом радистов. Из-под обломков доносились стоны людей. И хотя начальником штаба уже были приняты срочные меры для оказания пострадавшим помощи, в наведение порядка вмешался и новый комдив.

Видя, что его присутствие излишне, Дремов поспешил к своему загоревшемуся дому, а когда оказался рядом с ним, увидел в дыму, недалеко от полыхающего забора, окровавленную Ядвигу. На ее лице застыл ужас, а широко открытые глаза смотрели куда-то вдаль. Отнеся Ядвигу в безопасное место и находясь еще какое-то время около нее, он заметил зажатые в ее руке листочки бумаги.

Поздно вечером, после похорон погибших при бомбежке, Дремов вспомнил о поспешно сунутой в карман записке.

Взволнованно, размашисто писала Ядвига.

«Дорогой и любимый Иван Николаевич! О том, что вы убываете, я совсем случайно узнала третьего дня. За это время много пережила, передумала. Не хотелось верить, что вас здесь больше не будет. А сегодня на рассвете, ни у кого не спросясь, убежала к вам, чтобы побыть с вами хотя бы недолго. Но вас не застала.

Собираясь уходить, увидела на столике фотографию и ужаснулась. Ведь это Анна Павловна? Я не ошибаюсь? Ее я знаю много лет, с начала учебы в институте. Она была руководителем нашего научного кружка и много мне помогала, особенно при подготовке к государственным экзаменам.

Все студенты были в нее влюблены, а когда узнали о постигшем ее семейном горе — очень переживали. Вы знаете, о чем идет речь. Но самую тяжелую скорбь мне пришлось пережить в первый день войны, когда увидела после бомбовых ударов фашистской авиации по Минску, как Анну Павловну уносили на носилках в бессознательном состоянии. Выжила ли она — сказать трудно.

А тут получилось так, что я полюбила вас всей душой и зашло у меня это так далеко, что я была уже не в силах себя сдерживать. Но ведь я не знала, что вы ее муж.

Так, хотя и без взаимности, мне посчастливилось тут, на войне, испытать любовь, нежность. А вообще мне сильно хотелось вас отвоевать на всю жизнь. Теперь я поняла, что это совершенно невозможно. Если…»

Перелистав странички, Иван Николаевич не нашел продолжения письма. Откинувшись к стенке, он закрыл глаза. «Унесли в бессознательном состоянии. Вероятно, этим и объясняются безрезультатные поиски. Кто в той обстановке мог ее спасти?» — подумал он с тревогой.

Вспомнилась Ядвига. Он все еще не мог поверить, что ее уже нет. Он знал, что Ядвига его любила страстно, всей душой, как только в состоянии любить вполне цельная натура, успевшая познать любовь. Он знал и о том, что, будучи женщиной чуткой и нежной, Ядвига проявляла свою любовь ненавязчиво, а в трудные для него минуты старалась помочь как только могла. Возможно, именно поэтому ему и казалось, что в ее гибели он в какой-то мере повинен. «Не пришла бы проститься, не попала бы под бомбежку, а так…» Он чувствовал, как щемило сердце.

За три года войны, находясь непосредственно в боевых порядках передовых подразделений и частей, Дремову довелось хлебнуть столько лиха, что, казалось, должна была очерстветь его душа, притупиться. Но, получив назначение для совместной службы с Горбуновым, он почувствовал, как защемило в груди. Вспомнилось, как Горбунов, пожимая его руку при поспешном расставании у лагерной проходной, с грустью в голосе сказал: «Прощай, Иван. Видно, навсегда».

Тяжело было Дремову тогда оглянуться назад. К счастью, генерал ошибся. Вскоре и он был освобожден и, несмотря на слабое здоровье, отправился на фронт.

Встреча оказалась более трогательной, чем Иван Николаевич мог предположить. Горбунову все не верилось, что рядом находится Дремов, с которым пришлось вместе перенести так много горя. Когда же волнение несколько улеглось, начались рассказы да расспросы обо всем пережитом за последние годы. Сидели долго, далеко за полночь. И хотя Горбунов говорил о себе довольно много, Дремова насторожило то, что он ни словом не обмолвился о семье. «Вполне возможно, что это у него самое больное место. Стало быть, уточнять о ней сейчас совсем неуместно», — решил он.

Перед тем как уйти на отдых, Горбунов, взглянув Дремову в глаза, усмехнулся:

— А тут еще и счастье. Командует-то нами Громов. Вы ведь знакомы?

— Ну как же! Был нашим комдивом. Учил уму-разуму. А потом Испания…