Кружение над бездной

Человеку взрослому, и даже уже стареющему, известна щемящая тоска по родительскому дому, какому–то своему уголку, маме, папе, любимой бабушке, какими они представлялись нам тогда, когда мы только что начинали осознавать себя. Разумом сорока–пятидесятилетнего и далее–летнего человека мы осознаем, что это тоска не по месту и людям, а по времени, а еще глубже, середкой своей души, понимаем, что это тоска по собственной невинности, безгрешию, чистоте. Поэтому и сидит в нас безумная надежда возвращения, и многие принимают ее слишком конкретно — не мудрствуя лукаво, бросают всё, едут к родным местам и людям, а там вроде всё то же, но совсем–совсем другое. Или еще смешнее: в поисках утекших попусту лет разводятся, бросают постаревших жен и подросших детей, женятся на молоденьких и рожают новеньких, толстопузых, глянцевых, розовых младенцев, которые прекрасны и очаровательны, но от тоски не спасают, разве что только отвлекают необходимостью соответствовать. А душа продолжает ныть и плакать по ночам. И чувствует человек себя связанным по рукам и по ногам и осознает наконец, что же значит расхожее «И рад бы в рай, да грехи не пускают».

Крестившись в зрелом, уже даже в забальзаковском возрасте, Эльза испытала счастье колодника с тридцатилетним стажем, вдруг по амнистии отпущенного с каторги, и первые месяцы летала ее душа упоенным жаворонком в глубине небесной, в сиянии солнечном. А спустя некоторое время заметила она, что сама себе снова связывает крылья: когда ниточкой, а когда и веревочкой. Потому что привычки сорока прожитых лет остались, а привычка — вторая натура, и поди–ка еще за второй этой натурой первую разгляди…

Грозы ссор с Гербертом сначала почти до основания, до полной опустошенности, разрушили Эльзу, а потом постепенно, по капельке, сперва доводами разума, потом привычной привязанностью, а вскоре и возрождающимся заново чувством любви и особенно нежности (ах, нежность эта, жалость и умиление сердечное, ничего слаще тебя нет, никакой новомодный секс, никакой разумнейший психолог, никакое равноправие и разработанные пути социального обеспечения не дотянутся до тебя, не намудрят и песчинки из тех городов золотых, надоблачных, что ты строишь одним взмахом своих несмелых ресниц…) привязали Эльзу, приклеили, растворили и скрепили с мужем. Это как когда объезжают коня: сначала седок еле удерживается в седле, а конь и брыкается, и встает на дыбы, и несет, но утихает, и через какое–то время всадник и конь в скачке сливаются друг с другом в нераздельное целое, как кентавр, так, что, попадая в ритм копыт, всадник из лука поражает цель. Только в случае с Гербертом и Эльзой оба были наездники, оба были кони.

После всего пережитого сместился сам центр их жизни. Да, остались неприятности и неразрешенные и неразрешимые вопросы. Но раньше они занимали весь небосвод их жизни, оставляя им крохотный уголок для самих себя, а сейчас Эльза чувствовала, что они стоят на земле пусть и острова, омываемого океаном невзгод, но земле крепкой, надежной, в родном убежище. Пропало ощущение щепки, носимой по воле волн, хотя внешние обстоятельства их жизни переменились скорее к худшему, чем к лучшему.

Оберегая это новоприобретенное счастье, Эльза училась по–новому быть внимательной к себе, своим поступкам, а более мыслям и чувствам, так как на этом уровне гораздо легче предотвратить несчастье — не подумал, не почувствовал, тем паче и не сделал. Отсюда и появилась эта привычка к многословному спору–рассуждению с самой собой.