Кружение незримых птиц

Она стояла долго у окна,
Цепляясь взглядом за черту предметов,
У горизонта слившихся. Одна.
Но пустоты не чувствуя при этом.
Был день похож на предыдущий день:
Без суеты, без лишнего движенья.
Она стояла, и скользила тень
Ей под ноги, как чье-то откровенье.
А где-то в доме замерли весы,
Ворчал старик и нервничал ребенок,
Бежало время, тикали часы —
Их стрелка походила на осколок,
Застрявший в неподвижности. И взгляд
Летел за птицами, срезая небо
По краешку, и много раз подряд…
Она звала их, предлагая хлеба.
Но птицы улетали. У окна
Стояла, не меняя положенья,
Слепая женщина. Она одна
Из тех, кто видит мир без искаженья.

Инна Порядина г. Москва

Окончила отделение русского языка и литературы Московского государственного педагогического университета имени М. А. Шолохова. Публикуется как детский писатель с 2016 года, работает в жанре короткого рассказа и детского фэнтези.

Из интервью с автором:

Не знаю, какие произведения люблю писать больше: миниатюры ли, каждое слово которых выверено и может нести в себе несколько смыслов, или длинные рассказы, объем которых позволяет развернуться, поэтому пишу и то и другое.

Бенефис

Она вошла стремительно, распахнув стеклянную дверь, и с порога попросила самого лучшего.

«Платья, корсеты, вуали! Несите все!» – кричали ее тонкий стан, коричные глаза и губы в яркой акварели.

Я выложил пред нею наш товар: тончайшие лилейные кружева, белоснежные газовые лифы и невесомые сетчатые чулки, которые прелестны на точеной женской ножке.

Она хлопнула пушистыми ресницами, сверкнула ямочками на щеках, и я принес бордовые, синие и золотые шелковые корсеты с десятками холодных застежек; и сотни воздушных разноцветных юбок; и перчатки, которые для того лишь созданы, чтобы обнимать каждый женский пальчик да карабкаться все выше, выше, выше по гладкой юной коже к острому тугому локотку.

«Ах, я актриса, – призналась она мне, зардевшись, и хихикнула в кулачок, – и знаете ли, я помню свой первый бенефис! Я расскажу».

«Зачем вы к нам?» – в тот день спросила меня строгая дама в пожилом пенсне. «Да, она была знаменитой артисткой и сидела в приемной комиссии».

«Я люблю платья! – ответила ей я. – И чтобы крутиться, и стоять на сцене, и чтобы зрители, и свет, и аплодисменты! Ведь театр – это жизнь!»

Я завернул ей полдюжины носовых платков в хрустящую бумагу. Больше она ничего не взяла. Хотя нет. Уже на пороге, обернувшись, потребовала шляпку. «Непременно черный котелок», – качнула она острым подбородком.

«Постойте, – подивился я, – такая прелестница будет в мужском котелке?»

Она кивнула, и я продал наш самый лучший, но не ее размера.

А вечером, когда над крышами рыжих домов нахмурилось небо и уже собирался дождь, я вышел из лавки.

На бульваре, где стоит чудовищный мраморный фонтан и стройные фонари развесили свои зонтики, была толпа из цилиндров и вуалек. Десятки тонких и глухих голосов звучали нестройной мелодией, а в центре античной богиней царила она, моя утренняя покупательница.

Настоящая артистка, она крутилась в разноцветном платье и подавала руку тем, которые хотели сделать фото.

Я пробрался вперед, пребольно стукаясь о трости и локти, помахал ей перчаткой и тут приметил котелок, который продавал сегодня.

«Ваш бенефис?» – спросил я у нее.

«О, да, – ответила она и вытянула пальчик, – а это плата».

В черном котелке, что примостился у ее туфли, лежали монеты: горка сырых медяков.

Я бросил рубль.

Деды

У последних подавали горячее: куриную ножку в жирной сметане с ядреным чесноком, кусок свежеиспеченной булки. Мялся, не брал, оттягивал душную кудлатую бороду. «Уж лучше б горячительного», – думал и ждал рюмочки.

Не поднесли.

Дома уже раздевался. Долго, мучительно стягивал пунцовые штаны на резинке. Кафтан, торопясь, нелепо вывернул наизнанку, так что рукава стыдливо затопорщились в стороны. Морщась, вынимал из-за щеки и вытягивал из ресниц белые пластиковые волосы. Распинал валенки и швырнул у порога опавший, разродившийся подарками для других, счастливых, грязный мешок.