Кружева из Брюгге

Заявку на участие Димыч отослал, как положено, ещё в середине весны, а от устроителей не было ни слуху, ни духу. Надоедать звонками он считал для себя несолидным. Из приватной беседы со словоохотливой секретаршей выяснилось, что сменилось руководство вернисажа, и один из новых кураторов – известный критик Виталий Давыдович, больше известный в узких кругах, как Виталиус, бывает на работе сравнительно редко, так как постоянно бегает по антикварным магазинам в поисках столика орехового дерева. С Виталиусом Димыч сталкивался лишь однажды, и, с целью скорейшего сближения, быстро отыскал нужный экспонат на одной из полузаброшенных профессорских дач. Теперь в ожидании нового хозяина тот поблескивал просохшим лаком в неприметном уголке комнаты.

К этому времени и у самого Виталиуса появилась причина для встречи. Когда ему передали просьбу Димыча, он, поломавшись для виду, назначил рандеву на сегодняшний вечер. «Говорят, как художник он состояться не успел, зато в антиквариате знает толк, – подумал он. – Сейчас кое-кто из сорокалетних пытается наверстать упущенное. Одной профессиональной мазней меньше, одной больше, какая разница. По крайней мере, есть предмет для торговли»…

– Какая прелесть? – воскликнул мэтр прямо с порога, взмахнув маленькими, немного женственными ручками, и засеменил к изящной вещице. – Именно о такой вещице я и мечтал. Вы просто гений, Дмитрий Алексеевич, сколько я вам должен?

– Пустяки, потом разберёмся, – небрежно махнул рукой Димыч. – Лучше скажите, как там с выставкой обстоят дела?

– Слишком много желающих, мы решили произвести более тщательный отбор, – посерьёзнел гость, явно набивая себе цену. – Вы позволите сначала взглянуть на полотна?

– Извольте! – Димыч включил свет и широко распахнул дверь, в которую утром, к своему несчастью, уже заглядывал Федор.

На лице Виталиуса не дрогнул ни единый мускул, лишь легкая дрожь пальчиков выдала его волнение. Но он тотчас попытался это скрыть, достав лупу, приблизился к картинам почти вплотную.

Ждать пришлось довольно долго. «Это серьезный сложившийся мастер с собственной неповторимой манерой письма. Неужели он никогда раньше не выставлялся? Или за этим кроется нечто, о чем напрямую не спросишь, – лихорадочно размышлял мэтр, неспешно переходя от одного полотна к другому. – Ясно одно: тональность разговора необходимо срочно менять».

– У вас необычная манера: взрывы крупных, ярких, хаотичных мазков света, прямо чертовщина какая-то, а вокруг, словно кружева сплетены, – наконец заметил он уважительным тоном и внимательно посмотрел на Димыча. – А эти жемчужные, розовато-оранжевые переливы в полутенях! Такое ведь, не выдумаешь, только если Бог сподобит самому увидеть однажды… Совет, если позволите. Сейчас те, кто пишет в традиционной реалистической манере, невыразимо скучны и шаблонны. Поэтому в моде сплошь подражания всяческим «измам», но не в подлинном смысле, а на грани кича. Новым творцам хочется завлечь публику с деньгами. Мастера с собственным лицом на этом пёстром фоне теряются совершенно. К вашим необычным пейзажам и натюрмортам нужно привлечь внимание каким-нибудь пиар – ходом. Скажем, парочкой портретов узнаваемых личностей или, еще лучше, оттенить обнажённой натурой. Вспомните, как импрессионисты эпатировали парижскую публику «Олимпией» и «Завтраком на траве» …

Димыч вздохнул:

– Теперь обнажённой натурой для привлечения внимания публики торгуют в каждой второй палатке у Крымского вала. А в жанре портрета в минувшем веке всё уже сказано…

– Еще добавьте: поэтому Шишкин с Айвазовским никогда их не писали, – деликатно перебил его мэтр. – Абсолютной истины не существует, в каждой эпохе она своя. Индивид сам проводит в сознании грань между вымыслом и реальностью. Не кокетничайте, вам, как творцу, это хорошо известно.

Однажды Димыч уже слышал что-то подобное от дяди Мити, в обстоятельствах, о которых он предпочитал не вспоминать.

– Кстати, голубчик, Дмитрий Алексеевич, – дружески добавил мэтр, приняв его молчание за согласие, – тот чудесный «Портрет жены» Маковского ещё у вас? У меня есть на него очень солидный покупатель.

Димыч встрепенулся: разговор перетёк в привычную сферу, в которой он ощущал себя, как рыба в воде. С полотном была связана история, типичная для 90-х. Оно страшно нравилось тёще, но подруга, которой полотно принадлежало с незапамятных времен, наотрез отказывалась его продать. Выменять его у наследников на новую «девятку» удалось лишь после смерти подруги в 92-ом. Картина нуждалась в срочной реставрации и, вместе с покупкой машины обошлась в смешную по нынешним временам сумму. Благодарность тёщи проявилась в своеобразной форме. Всякий раз, проходя мимо миловидной молодой женщины в бордовом пеньюаре, она произносила одну и ту же фразу:

– Вот это – настоящая живопись, – и выразительно поглядывала на зятя.

Теща не так давно отошла в мир иной, и теперь эти воспоминания были явно ни к чему.