Кружевница. Романы

Для удобства Жюльен тоже залезал в ванну. Они намыливали друг друга — никогда еще оба не блистали такой чистотой. Лизелотта напевала песню Шуберта, когда надо было заглушить возгласы Жюльена. А Жюльен напевал песню Шарля Трене, когда белокурость Лизелотты расцветала под его рукой. Никто, по-видимому, не обращал особого внимания на доносившиеся из ванной голоса, распевавшие то в одиночку, то каноном, а часто в унисон. Лизелотта с легкой грустью смотрела, как вспененная вода, булькая, утекает в отверстие ванны. Одевались они неохотно.

Глава пятьдесят третья. Пуна печально уходит со сцены

Пуне пришлось вернуться в пансион. В отличие от святых отцов монахини на войну не собирались. Жюльен и тетя Адель проводили ее на станцию. Они стояли на платформе, вокруг ее маленького чемоданчика, и ждали поезда. Пуна держалась очень прямо и смотрела на убегающие вдаль рельсы. Ей бы хотелось, чтобы поезд уже стоял у платформы, тогда бы она сразу села и уехала. Адель, разумеется, давала ей наставления! Когда детей бросают, им обязательно дают наставления, с горечью думала Пуна.

— Мы с тобой будем писать друг другу каждую неделю, — сказал Жюльен.

— Да нет, не стоит! Тебе будет некогда!

Поезд подползал издалека, медленно-медленно. Пуне хотелось побежать ему навстречу. И сразу оказаться далеко отсюда! Далеко от дома, от Жюльена, — ведь Жюльену с ней давно уже не по пути! Она это знала! Она поняла все!

— Я все-таки тебе напишу, — настаивал мальчик. — Расскажу, как у меня дела.

Пуна взглянула на него, как ему показалось, с внезапной яростью.

— Я сказала: не стоит! Мне неинтересно, как у тебя дела!

И она залилась слезами. Жюльен и тетя Адель переглянулись. Адель ничего не понимала. А Жюльен понимал!

— Раньше ты не была такой плаксой! — заметила тетя Адель.

Поезд пронзительно свистнул и остановился. Пуна вырвалась из материнских объятий, схватила чемоданчик и, не поцеловав Жюльена, вскочила в поезд. Тетя Адель ожидала, что она выглянет в окно и попрощается с ними. Но Пуна больше не показалась, и поезд со стуком и лязгом тронулся.

— Мне грустно, что она уезжает в таком настроении, — задумчиво произнесла тетя Адель.

— Мне тоже! — признался Жюльен.

Что он еще мог сказать?

Глава пятьдесят четвертая. Жюльен и профессор философствуют

В скором времени профессор отладил свой доильный аппарат. Это было его последнее изобретение перед долгим перерывом. Однообразная и простая работа на ферме успокаивала его. Дни были заполнены, и некогда было думать о том, как придут немцы и заберут его и Лизелотту. И профессор охотно доил коров, стараясь не перепутать ведра с молоком и ведра с навозом.

Жюльен дал ему резиновые сапоги, чтобы он не пачкал лакированные ботинки. Если бы не бородка клинышком и пенсне, профессор прекрасно смотрелся бы на фоне крупного рогатого скота. Со своим причудливым доильным аппаратом и кухонным фартуком поверх жилета он был похож на ветеринара, производящего сложную операцию.

Постепенно коровы привыкли к велосипедному насосу.

Но профессор говорил, что скоро покинет Европу. Быть может, он окончит свои дни среди тибетских лам, живущих так близко к небу и к его животворной энергии. Жюльен говорил, что было бы большой ошибкой увозить белокурую красавицу Лизелотту к людям, которые моют лицо жиром яка, и профессор соглашался, что строгие обычаи этих восточных мудрецов не придутся по душе молодой здоровой девушке.

А еще он говорил, что если бы люди раньше узнали о его открытиях, связанных с оргиастической энергией Вселенной, войны, возможно, удалось бы избежать. Надо было работать больше, упорнее! Теперь уже было слишком поздно. Целые народы ополчились друг против друга, наиболее несчастные выказывали наибольшую решимость, а это, в свою очередь, давало им большие шансы на победу! Война, честолюбие, невежество окружающих, говорил он, представляют собой альтернативу жизни! С каждым днем Жюльен все больше вникал в науку профессора. С помощью Жюстины, Анжель, мадам Лакруа, Лизелотты он постигал тайну этой науки. И теперь он радовался, что его по молодости лет не отправили вместе с другими глумиться над Природой и здравым смыслом.

Он жалел, что не может поделиться этими истинами с Жюлиа, которую он любил по-прежнему, но которая оставалась холодной и неприступной. Как-то утром, увидев кузена, крадущегося на цыпочках из комнат прислуги, она презрительно бросила: «Вот чем ты занимаешься, пока мужчины воюют!», и с тех пор они почти не разговаривали.

Как объяснить ей, что он, Жюстина, Анжель, мадам Лакруа искупают грехи рода людского, те грехи, что несчастные герои поневоле совершают на войне?