Кружевные закаты

Крисницкая с осязаемой тоской человека, запрятанного в непрекращающейся сдавливающей зиме и страстно желающего весны, солнца и бродившего в венах воздуха, чувствовала, что существование подходит к концу. Оттого каждый миг оставшейся жизни казался ей вдвойне, втройне более значимым, чем раньше. Вот, представляла она, на улице тает снег, а долгожданное светило освещает обнажившиеся куски почвы. Грязная вода стекает по петербургским улицам, ножки барышень, обутые в туфли на невысоком каблуке, намокают. Они болеют и умирают, впрочем, эти изнеженные создания готовы умереть ото всего на свете. Воздух преет, цветет вместе с набухающими, воющими от желания прорасти почками веток. И в то же время без иллюзий Алина знала, что не видать ей весны. Все закончится этим ревущим седым вьюжным февралем.

Горше всего было от сознания, что все останутся и бездумно будут пропускать мимо себя наслаждения жизнью, а она… Алина начала запоминать сны, что раньше происходило редко. Друзья приветливо махали ей из лодки. Рой пчел и цвета клубился над их веселыми молодыми лицами. Крисницкая почти впервые за недолгий путь, забыв обиду на судьбу за то, что никогда не говорила с матерью, испытывала счастье в эти короткие отрезки беспамятства. Тем мучительнее было открывать глаза и видеть только серые стены камеры, железную кровать, вбитый в стену стол возле нее и рукомойник в дальнем углу. Действительность разрушала спасительные мечты. Пальцы в крепости разъедало невыносимым холодом, как будто ножи сдирали кожу и вонзались в незащищенную плоть. Но хуже, много хуже физических неудобств оказался угнетенный дух. Подумать только, раньше Алине приятно было ощущать себя в жалящих ладонях зимы.

И эта предательская сырость, холод, пробирающий до костей… Сознание отказывалось принимать то, чем обернулась жизнь, и тихо бунтовало. Когда Алина чувствовала, что вот-вот разразиться рыданиями ослабленной, сбитой с толку и трясущейся от страха за будущность девчонки, которая сама загубила блестящее начало своего существования, она вскидывала лицо к потолку камеры и, свирепо глядя на неровные выступы, ждала, пока слезы перестанут щекотать нос. Тяжело угасать в здравом уме… Но она пыталась держаться. Нужно было уйти достойно… Не ради себя, ради тех, кто еще остался и любил ее. Да, таковые были, хотя сознание этого и не особенно помогало ей. Ей ведь все время казалось, что никто не понимает ее, что никому она не нужна… Приятно было даже чувствовать обиду на их ограниченность и слепоту оттого только, что они не понимали то, о чем Крисницкая предпочитала молчать.

Тяжелый скрип металлической двери если не привел ее в чувство, то хотя бы заставил вернуться в реальность, которая начинала расплываться.

– Идемте, барышня, – сурово произнес немытый смотритель.

Алина даже не стала спрашивать, куда и для чего, справедливо рассудив, что поймет все сама. Тоскливый ее взгляд поминутно останавливался, словно застывал, а стальные глаза глядели прямо даже теперь.

В узкой комнатке для свиданий, такой же ледяной, как все прочие, сидел Львов. Алина понимала, чего ему стоило явиться сюда, и почувствовала благодарность. Несмотря на все, что произошло между ними (или что она сама выдумала), она не могла совсем отречься от человека, который был ей так близок несколько счастливых лет.

Алина не посмотрела на него удивленно, не выкрикнула с запоздалой радостью: «Андрей!», а только присела на самый краешек стула и молча воззрилась на посетителя. Андрей ждал подобной реакции, и нетерпеливо начал:

– Я могу что-то сделать?

– За что всегда любила вашего брата, так за готовность помочь. Нет, родной мой, ничего ты не сделаешь.

Его кольнула потухшая хрипота ее яркого прежде голоса. «Скоты, что они творят с людьми?!» – шевельнулась в нем частая ярость, которую он умело скрывал под покровом самообладания.

– Знаешь, у меня ведь есть связи…

– Перестань утешать себя. Даже дружбы с императором будет недостаточно. Мы не просто преступники, мы террористы. Звучит уже как приговор, как бы ни сочувственно к нам не относилась интеллигенция.

– Мне жаль, – сказал Андрей оттого, что нужно было что-то сказать.

– Да перестань, мне тошно выслушивать это в сотый раз, – в ее интонации прошелестело нечто похожее на былой взрыв в споре, но был он настолько тих и мягок, что Львов едва не поморщился.

Несгибаемая в его глазах женщина, которая даже перед лицом смерти не проронила ни слезинки, восхищала Андрея все больше. Знал бы он, во что ей обошлась эта стойкость! Иногда за легенду, созданную нами самими с помощью тех, кто будет ей верить, приходится платить дорого.

– И от кого? От тебя! Мне всегда невыносимо было причинять боль тем, кого люблю. И их причинения боли мне, хотя с этим я свыклась.

«Зачем я так сказала? Это ведь не совсем соответствует истине… Дьявол, всегда так!»