Кружево

Возле ворот, прощаясь, девушка печально промолвила:

— Кажись, разлюбил ты, Паша, меня? За весь вечер даже не обнял...

— Что-то было мне сегодня не по себе, — сказал гармонист. — Там, на игрище, чудилось, будто кто-то неотрывно смотрел на меня...

— Неужто тебя изурочили?

— За что, про что? Я ни с кем не дрался, не ссорился.

— Не захворал ли?

Мало-помалу успокоил подружку, а потом, уже в одиночестве, еще долго сидел у себя во дворе на крылечке и думал о чем-то...

А Охохоня так и не догадалась, что же с ней сотворилось? Начала тосковать пуще прежнего. Порой страшилась: сама-то не захворала ли? Насмотрелась на парня, а может, и ему тоже дано хворь наводить? Но отчего же от этой людской хвори такое томление: то горько, то сладко, то радостно, то хочется слезами улиться?

Три дня и три ночи провела она в камышах на болоте. Не пила, не ела, на себя в тихую воду смотрела.

Сестры пробовали у нее допытаться, с чего, мол, она так запечалилась, уж не досадил ли ей кто-нибудь из Лешаков? Не добились и отступились; ведь никакое горе им было неведомо.

Помаялась этак-то Охохоня и покинула их, в другую местность за сто верст убежала. Надеялась там, вдалеке, от людской хвори избавиться, а стало еще того тяжелее. Не пощадила бы себя, в огонь бы кинулась, лишь бы с Пашей свидеться снова.

Так и вернулась обратно.

Сестры принялись ее ругать, насмехаться:

— Ты бездельница и лентяйка! Небось, на ворожбу Старой Кати поддалась и супроть нее не умеешь управиться?

Сами они тоже Стару Катю избегали. Та от лихоманок знала множество снадобий.

Проживала она в дальней дубраве, в избешке на одно окно, под крышей дерновой, подле чистого родника.

Уже давно старуха изжила свой век, сгорбатилась, но к людям оставалась доброй и входчивой. Пользовала хворых мужиков взваром из разных трав. Могла к девушке милого дружка присушить, нелюбимого напрочь отвадить.

Вот к ней-то втайне от сестер и обратилась Охохоня.

Прикинулась простой деревенской девкой, гостинцев в узелке принесла и, хоть парня по имени не назвала, начистоту повинилась.

— Никак, баушка, в толк не возьму, пошто мне покою не стало?

Та только взглянула в ее глаза и все разгадала.

— А ничего плохого с тобой не содеялось. Полюбила ты парня! Ну и не противься тому. Покорись. И чем печалью себя изводить — завлеки его, свое счастье не упускай!

— Не знаю, как... Да и любить нельзя...

Не могла признаться, что она лихоманка.

— Пошто нельзя-то? — попытала старуха и подала ей ковшик с родниковой водой. — Испей, освежись, на девичье дело решись!

Выпила Охохоня эту родниковую воду, враз взбодрилась, как от долгого сна пробудилась.

— Как же, баушка, к милому подступиться? Как ему знак подать, что он моя сухота, чем ответную любовь его вызвать? Подружек у меня нет, петь я не умею, на игрища показаться не смею...

Стара Катя не стала выпытывать, отчего, мол, не смеешь-то, не урод ведь ты, не замарашка, а усадила ее за кросна холстину ткать.

— С места не вставай, не ешь, не пей, назад не оглядывайся, покуда льняное полотенце не выткешь!

Весь белый день и всю ночь при лучине ткала Охохоня на кроснах. Наутро Стара Катя отрезала ей холстины:

— Полотенце вышивкой изукрась, а потом отдай миленку в подарок. Возьмет он его в руки, с устатку лицо утрет и уже краше тебя никого не найдет!

Заодно и вышивке научила: как нитку в иголку вдевать, как крестом и гладью узоры класть.

Не столь уменьем, сколь терпеньем изготовила Охохоня полотенце. Забралась в самую глухомань, поодаль от сестер и Лешаков, целую неделю спины не разгибала. От края до края вышила на нем голубые цветочки-незабудки, посредине — красные маки: вот-де такая будет у нас любовь — неизбывная и неугасимая.

Только о том не подумала: если полюбит ее гармонист, а дальше-то, дальше что же случится?

Дождалась Охохоня, приехал Павел в поле сено косить.

Телегу под березой поставил, коня стреножил, литовку отбил и взялся робить без отдыху.

Охохоня из-за кустарника долго на него любовалась. На гармони он ловко играл, а косил траву того ловчее и краше: ворот рубахи расстегнут, лицо и грудь в жарком поту, спина чуть присогнута, литовка в траве ширк-ширк, будто молния, мечется туда-сюда по земле.

Иной бы от этакой косьбы устарался, а Павел загрустил, что ли, не то от раздумья начал слегка напевать:

Где же ты, где, моя ухажерочка?
Скоро ли свижусь с тобой, ненаглядная?

Охохоня даже чуточку назад подалась: это-де он, наверно, про ту девушку вспомнил? И сгоряча-то чуть полотенце не порвала, да вовремя успела опомниться. Горевать в одиночку никогда не поздно, а прежде надо испробовать, чью любовь он дороже оценит?

Положила свое заветное полотенце на телегу, сама снова затаилась. Покуда ждала, когда Павел кончит косить, вся исстрадалась: не попусту ли столь стараний потрачено?

Но все загаданное так и случилось. Перед обедом Павел достал из полевого колодца ведро воды, умылся и пошел к телеге чем-ничем утереться. Увидел полотенце, развернул его, осмотрел, по сторонам огляделся:

— Эй, кто это подсунул мне такую диковинку? Ну-ко, отзовись!