Кружилиха

Лукашину приснилась война. Он лежал в окопчике, близко кругом разрывались мины. Всякий раз как, противно мяукнув, рвалась мина, Лукашин падал лицом на подсохшую, колючую, жирно пахнущую землю и думал: вот сейчас; вот конец; вот меня уже нет. Вдруг рыхлый бугорок перед лицом Лукашина зашевелился, начал вспухать, посыпались комья в окопчик, из земли показались человеческие пальцы, потом стала подниматься голова. Лукашину стало так страшно, что он и о смерти думать перестал.

"Ну, что, Сема? - сказала голова и подмигнула веселым глазом. - Когда приступаешь к занятиям в конторе?" Лукашин закричал и проснулся. Марийка сидела около него, испуганная, и говорила:

- Что с тобой? Приснилось что-нибудь?

Она поцеловала Лукашина, укрыла его и прижалась к нему, бормоча что-то теплым сонным голосом. Но он боялся заснуть, чтобы опять не увидеть страшное, и попросил:

- Не спи. Говори что-нибудь.

- Что же говорить? - спросила она, засмеявшись. - Стих наизусть, что ли?

Но он сказал:

- Мы так до сих пор и не решили, куда поставить кроватку.

- Как не решили? - сказала Марийка бодрым, деловым тоном. - Ты забыл: между шифоньером и столиком; если столик отодвинуть к окну, станет в аккурат. И как хочешь, Сема, придется купить цинковую ванночку: ванночка будет служить лет десять, а так что? В тазу годов до трех докупаешь, не больше.

- Можно и в корыте купать, - сказал Лукашин.

Марийка всплеснула руками.

- В деревянном корыте, где грязное белье стираем?! Ну, Сема...

Лукашин вздохнул. Ванночка так ванночка. Тут была граница его мужского царства.

- Какую он фамилию будет носить? - спросила Марийка и засмеялась: так не шло к тому, о чем они говорили, слово "фамилия". - Твою или мою?

- Конечно, мою, - сказал Лукашин. - И ты - мою, какая у тебя может быть своя фамилия. - И он собрался поцеловать Марийку, но подумал, что эта женщина во многом перед ним виновата, и сказал другим тоном, очень веско: - Но только, Марийка, семейная жизнь может получиться тогда, если и муж и жена идут на уступки. Один раз я уступлю, другой раз - ты. А у нас получается такая картина, что уступаю только я, а ты делаешь все, что хочешь, и не считаешься со мной ни на копейку.

- Семочка, - скороговоркой и шепотом отвечала Марийка, привалившись к нему, - ангел мой, котик мой, прямо совести у тебя нет, ну, когда же я с тобой не считалась?!

- Я тебя просил, - сказал Лукашин, - оказать мне пустяковую услугу я говорю о кожаной куртке, - ты отказала. Раз. Я тебя просил не бегать по соседям, когда я дома, но это, видать, выше твоих сил. Два.

Он долго перечислял Марийкины вины и в темноте загибал пальцы, чтобы не сбиться со счета. Марийка слушала-слушала и вдруг сказала радостно:

- Сема, ты вообрази, мне теперь все время соленого хочется. Ничего бы не ела, только огурцы и селедку. И до того хочется - ужас!

- Глупая ты у меня, - сказал Лукашин, сбившись со счета. - Что мне с тобой делать, что ты такая глупая?

За поздней беседой засиделись два старика - Веденеев и Мартьянов.

Мартьянов пьян. Большое мясистое лицо его налилось кровью. Печь уже остыла - пока нет больших морозов, Мариамна топит экономно, - но Мартьянову жарко. Он расстегнул рубаху на широкой груди.

- Вот так я жил, - говорит он, тяжело отдуваясь, - вот такая была моя, Никита, блудная и черная жизнь...

Склонив аккуратно остриженную седую голову, сощурясь, Веденеев задумчиво водит по столу тоненькую рюмку...

- Только что крови не лил, - к этому не причастен, нет, - а почему? Совести боялся?

- Нет, - тихо говорит Веденеев, - не совести.

- Кодекса боялся, ну да. Формально - руки чистые. А фактически сколько грехов на мне?..

- Можешь не считать, - говорит Веденеев так же тихо. - Мы сочли без тебя.

- Ты мне одно скажи, - говорит Мартьянов, подперев обеими руками большую лохматую голову и приблизив ее над столом к Веденееву, - отробил я свою черноту перед людьми или нет?

Веденеев молчит.

- Отробил или не отробил? - страстно повторяет Мартьянов. - Скажи!

- Ты-то сам как понимаешь? - спрашивает Веденеев. - Сам ты как чувствуешь?

- Не знаю! - с задышкой говорит Мартьянов и широко разводит руками. Не знаю!

- Все прощается за труд, - сухо говорит Веденеев. - Сужу человека смотря по тому, какую долю труда он внес.

- Ну! Ну! - говорит Мартьянов с ожесточением и надеждой. - Слыхал я это от тебя. Ты про меня, про меня скажи: отробил я?..

Веденеев встает, закладывает руки в карманы и ходит по комнате, размышляя. Подходит к печке, трогает ладонью остывшие кафели... И оттуда, от печки, доносится слово, которого ждет Мартьянов:

- Отробил...

И над маленьким южным городом тоже ночь.

Большое окно открыто в сад, в саду сухо, с жестяным постукиваньем шелестят листья какого-то растения.

Вот так в ветреную погоду постукивают на кладбищенских крестах жестяные венки...

Запихали в могилу и радуются. Сами живут, а он лежи и умирай.

- Маргарита! Будь добра, Маргарита, закрой окно.

Маргарита Валерьяновна входит из соседней комнаты и торопливо закрывает окно.

- Как ты хлопаешь. Неужели нельзя не хлопать... И спрашивается: для чего держать окна настежь, когда такая сырость?