Крылатые люди

— Теперь пошли, — сказал тихо, будто сам себе, Пономаренко и плавно вывел все четыре двигателя на взлетный режим. Мощные тормоза пока еще удерживали корабль на месте, он как бы нетерпеливо вздрагивал всем телом. Руки на штурвале, ноги на педалях ощущают этот взволнованно-тяжелый трепет сильной машины. Владимир растормозил колеса, и самолет медленно начал свой бег. Владимир следит, чтоб самолет разбегался точно по оси полосы. Все идет нормально, и через пятнадцать секунд стрелка указателя скорости подобралась к индексу «130». Скорость нарастает еще быстрей, штурвал сам по себе постепенно возвращается к нейтральному положению, и вот на стасемидесяти километрах в час летчик легким движением "на себя" помогает тяжелому самолету оторваться. Впереди, метрах в трехстах, низкорослый забор из колючей проволоки. К этому месту нужно приподняться хотя бы метров на пять, чтобы перетянуть барьер и оказаться над рекой, над пойменными лугами, над низиной.

"Фу, ну вот, молодчина!" — говорит Владимир, обращаясь про себя к самолету, и командует:

— Убрать шасси!

Бросает быстрый взгляд на приборы. Все хорошо.

— Двигатели — нормально, — докладывает старший борттехник.

— Хорошо.

— Правая нога шасси пошла на уборку, — докладывает бомбардир.

— Хорошо, — ободряюще подхватывает Пономаренко.

— Левая нога шасси убралась…

Над лугами метров десять, шасси убрано. Самолет пока не скребется вверх, но зато скорость нарастает куда заметней.

— 220… 230… - говорит вслух Пономаренко. — Теперь можно плавненько выходить на подъем. — Он чувствует, что второй пилот тоже держится теперь за штурвал. — Вот так.

Потемневшая в сумерках трава пойменного луга начинает проваливаться под ними, а холм впереди и арка моста, что почти в створе, сравнялись высотою. Еще несколько секунд, и перед глазами раскрываются леса и перелески, а моторы уже гудят над самым бугром, он — последняя на взлете настораживающая неприятность. Высота — сто метров, можно убрать закрылки и полегонечку разворачиваться на курс, к исходному пункту маршрута. Подъем теперь заметней, взлетное напряжение с моторов снято, и они гудят мягко, ласково, довольно, умиротворяюще. Будто кони четверкой бегут нетрудной рысцой.

Выход на первый пункт — на Загорск. Отсюда начинается их точка отсчета на Берлин.

Давно надеты кислородные маски. Молчание. Ровно гудят моторы, и в этой умиротворяющей неподвижности атмосферы не чувствуется войны.

Воздух здесь тих, мирен, в небе ни облачка, звезды. Несколько ярких звезд уже пронзили лиловый сумрак предночного покрывала.

Вспышки зарниц все контрастней в сгустившейся тьме. Попадаются уже легкие рваные облачка, за ними исчезают звезды. Дробно так, будто после асфальта выскочили на булыжник, начало трясти. Владимир встревожился.

"Фронт впереди как пить дать!.. А вот грозовой фронт где-то под нами. Гроза-то упрячет нас от любых зениток, да пощадит сама ли?.."

И сразу стало темным-темно. Владимир чуть прибавил яркость подсветки приборов и вперился глазами в горизонтальную планку авиагоризонта.

Этот момент перехода от зрячего полета к слепому, или, правильней сказать, к полету по приборам, всегда нужно преодолеть усилием воли, твердо веря, что приборы совершенно надежны и ни в коем случае не подведут. Но дело в том, что в первую минуту, когда глаза за окном самолета уже ничего не видят, в силу особенностей нашего вестибулярного аппарата летчику начинает казаться, что самолет только что летел как надо, а теперь начинает почему-то крениться. Больше, больше… Ну просто катастрофически валится на крыло! Еще немного — и опрокинется навзничь. И надо сказать, это впечатление переворота на спину — реально, особенно для новичка. А между тем приборы показывают, что самолет летит вовсе без крена, совершенно нормально. И в этот момент не поверить им, приборам, вздумать бороться рулями с кажущимся кренением — значит погибнуть!

Опытный летчик Владимир Пономаренко почти незаметно для себя преодолел психологический рубеж от зрячего полета к слепому.

Минута-другая терпения, доверия приборам, и организм свыкается, пилотирование становится нетрудным, почти таким же, как и при видимости земли. Натренированный летчик может лететь так часами, видя перед собой «живую» планочку искусственного горизонта и трепетание приборных стрелок. Пусть за стеклом впереди и непроглядная тьма.

И вдруг эту кромешную тьму впереди разорвала ослепительным нервным росчерком молния. Владимир крепче стиснул штурвал, стараясь, однако, не мешать машине самой бороться с внешними возмущениями. (Корабль Пе-8 отличался достаточной степенью самоустойчивости.)

На борту напряженно молчали. Каждый из одиннадцати, впрочем, вслушивался в непрерывный теперь треск наушников шлемофона. Вдруг голос штурмана по самолетному переговорному устройству — Михаил сам удивился, услышав свой голос:

— Командир, фронт грозы прямо на пути.

— Как нетрудно догадаться… Что предлагаешь?

— Обходить правее, ближе к Балтике.

— …Давай курс.

— Десять вправо.

— Есть… Радист, рацию выключил?

— Так точно, командир!