Крылатый пленник

Правдивцев мрачно смотрел на оратора, на силуэт самолёта, на фигурки патрулей. Как трём первоклассным лётчикам уйти от аэродрома, от «крылатой свободы», от броска через все фронты прямо к своим? Рассудок не хочет мириться с таким отступлением! Но неумолимая логика Терентьева разбивала все иллюзии, все надежды. Ему самому нелегко давалось это благоразумие, но шансов на успех попытка не имела, это становилось ясно всем.

– Ну, ребята, – резюмировал Терентьев, – мне и самому трудно сдать в архив такой шанс, но ведь шанса-то нет, это ж видимость одна! Чтобы удрать на самолёте, нужно быть в аэродромной хотя бы обслуге, чтобы заранее присмотреться, хоть немного знать самолёт, изучить его, а то ведь не сообразишь, за какие ручки хвататься. И чтобы прогреть заведомо заправленную машину раньше, чем начнётся тревога. И то – взлетать нужно ближе к пограничной полосе. А здесь – сердце страны. Машина тихоходная, безоружная, тяжёлая, большая. Лететь в любую сторону тысячи километров – значит на таком самолёте лететь часы и часы. А по радио вся Германия будет оповещена с аэродрома через две минуты. Через пять минут нас сшибут – сожгут в воздухе истребители.

– Да, тяжело уходить лётчику от аэродрома, – подтвердил Вячеслав, – но… не последний он на нашем пути. Меня Василий убедил – здесь шанса нет. Остаёмся безлошадниками, как были. Кто за то, чтобы идти своей дорогой, в Чехословакию?

– Добавляю, – присовокупил Василий, – идти своей дорогой, присматриваясь ко всем аэродромам, расположенным поближе к фронту. На них всегда оживлённее, порядку меньше, путаницы больше. С этой оговоркой я – за!

Остальные согласились молча.

5

Однажды друзья целую ночь шли на подъём и под утро, сильно уставшие, очутились на высоком плоскогорье, поросшем вековыми мохнатыми соснами. Вставало солнце. Стволы сосен сделались медно-красными, литыми из бронзы. Курчавые кроны неподвижными клубами тёмно-зелёного дыма плыли в алых небесах. Откуда-то снизу звучали детские и женские голоса, весело и беззаботно тявкал щенок. Верно, детишки играли с собачонкой.

И вдруг по всей округе поплыли тугие, упругие звуки металла, радостно торжественные, будто сами сосны загудели бронзовым звоном… Это колокол в долине сзывал к утренней мессе.

А когда друзья подошли к самому краю плоскогорья и глянули вниз, сердца их дрогнули от зрелища, открывшегося взгляду.

Пейзаж Клёбера развернулся перед ними, написанный красками весны на алом полотнище утренней зари. Среди лесистых гор прятался маленький чистый посёлок с белыми домами, красной черепицей крыш и высокой кирхой, где раскачивался колокол. На заднем плане – чистые и неприступные снега Альп, глубоко в долине – озимые поля, отливающие такой нежной зеленью, будто это и не посевы вовсе, а просто сам прозрачно-зеленоватый воздух сгустился над полями.

И вдруг сзади – слабый шорох. Несколько горных козочек выскочили, застыли на миг над обрывом, изящные, хрупкие, красивые, как сказка. Потом – прыжок, лёгкий хруст веток, топот крошечных копытцев – видения исчезли.

Четыре суровых партизана сидели как заворожённые. И на их лицах, озарённых розовым светом, ходили улыбки, добрые и усталые. Целый день просидели на краю плоскогорья и любовались видом. Вечером двинулись дальше, шли очень долго и вдруг, как-то совершенно неожиданно, вышли на реку Инн.

Было половодье. Большая быстрая река кое-где сильно разлилась. Кустарники и прибрежные деревца затопило. Никаких средств переправы не было. Опять иссякли запасы пищи. Их пополнили в помещичьем хозяйстве, но «пиров» уж больше не устраивали.

Пополнив запасы на пять суток, дошли берегом Инна до крутого поворота реки. В подковообразной петле реки раскинулся большой, очень живописный посёлок. Но вид его привёл путников в уныние. Обойти такой посёлок можно было только издали, горами. Обход оказался на редкость тяжёлым. Двигались в темноте по горам. Попадались места, где сильно пахло козьим помётом и отчётливо слышалось блеяние диких козлов где-то среди скал.

Сделавши многокилометровый обходной путь в горах, беглецы снова спустились к реке. Шли быстро весь остаток ночи. Чем ближе подходил рассвет, тем тревожнее становилось на сердцах: нигде не видно ни лесочка, ни кустарника. Отлогие поля подходили к самой реке, а впереди показалась снова деревня. Прятаться на день нужно было здесь или же далеко бежать обратно.

Выбрали голые кустики лозняка у самого берега. Коренной, немного размытый берег спускался к реке двухметровым обрывом, под ним тянулась узкая кромка галечника и песка, усеянного ракушками. Журча, бежала река, оставляя на ракушках и гальке клочья желтоватой пены. Лозняк тоненькими прутиками рос на откосе и около самой воды. На прутиках ещё только хотели распуститься почки.