Крылатый пленник

В маленьких немецких городках с островерхими крышами население узнавало, что везут заключённых из Дахау, и женщины стали буквально осаждать эшелон. Приносили прямо к поезду корзины фруктов и умоляли конвой позволить угостить узников. Нехотя конвой позволял, оставляя львиную долю себе, но и Вячеславу впервые довелось попробовать превосходных немецких яблок, почти что прямо с дерева. На какой-то маленькой станции конвой приоткрыл окна в вагонах, и в эти открытые окна сразу полетели фрукты, платки, хлеб. Из окон «полосатые» люди кланялись и благодарили женщин на десятках языков. Женщины восклицали: «О, французе, о!» — и кидали яблоки, потом слышалось: «Итальино, о, итальино!» — и снова летел в окна фруктовый град. Вячеслав показал себе на грудь и крикнул: «Рус, их рус!»[155] — и ему тоже адресовали летучий подарок — чудесное розовое яблоко. Вряд ли Геббельс остался бы доволен этой встречей интернационального эшелона каторжников! Вскоре такое «братание» запретили, но дары продолжались на всех станциях.

После Страсбурга снова ехали мимо укреплений французской линии Мажино, вдоль живописного канала Рона — Рейн, уже по французской территории. Здесь поезд шёл очень быстро, конвой не допускал ни подарков, ни открытых окон. Поразили своей ласковой красотой пейзажи Эльзас-Лотарингии, с плавными долинами и холмами Вогезов. С какой тоской глядели на эти горы Северной Франции узники-французы!

Заключённых высадили из вагонов в городе, который немцы называли Маркирх.[156] Население здесь свободно понимало немецкий язык, а часть жителей пользовалась им в обиходе. Тут, в этом городе, Вячеслав издалека увидел картинки совершенно чужой жизни, о которой только читал в старых детских книжках. Она после ужасов концлагерей Германии показалась Славке красивой и поэтичной. Вот состоятельная семья в старинной карете, запряжённой парой лошадей, едет в горы на пикник. Вот выходят из подъезда два джентльмена во фраках и цилиндрах. Садясь в автомобиль, один чуть приподнимает шляпу по адресу узников и презрительно глядит на эсэсовца сквозь стеклышко монокля. Этот жест делает господина во фраке сразу привлекательным.

На окраине Маркирха этапников поместили в здании старой заброшенной текстильной фабрики, заранее превращённой стараниями эсэсовцев в заправский концлагерь. Неотъемлемые аксессуары и символы гитлеровского рейха — штахельдрат, вышки, каски, сатанинские псы-овчарки — выглядели как-то особенно гнусно здесь, на французской земле. Проволока густо оплела фабричный двор, как отвратительный колючий сорняк оплетает культурное растение. Глубокое каменистое ложе ручья, похожее на крепостной ров, ограничивало территорию с одной, а гладкая каменная скала — с другой стороны. Часть её крутого склона была срезана и превращена в подобие каменной стены, почти нависавшей над крышей фабричного здания, где поселили заключённых. Внутри здания — всё как обычно: нары, капо, эрзац-матрасы, ряды мисок на полках…

Новый маркирхский лагерь стал филиалом концлагеря Нацвейлер. Туда отправляли провинившихся и заболевших. Слова «смерть» и «Нацвейлер» стали синонимами.

Через несколько дней прибыл эшелон с оборудованием — с танки моторного цеха БМВ. Приехала и вторая партия этапников. Их рассортировали и предупредили:

— Завтра — на работу!

5

Августовский рассвет над Вогезами. Роса. Камни и скалы ещё одноцветны. В сумраке слышнее звуки проснувшегося лагеря: кашель, голоса, лязг оружия, рычание собак. Роздано кофе и двести граммов хлеба, готовится развод на работу. Сразу после аппеля колонны «полосатых» выстраиваются во дворе. Голова колонны — у ворот, хвост — не видно где! Туда, в хвост, ещё подбегают опоздавшие, пристраиваются. Отстанешь от колонны — в зоне до полусмерти отлупят капо или убьют охранники. Часть капо идёт тоже на объект, как дополнение к надзору.

Солнце ещё не вставало: кругом горы, и оно поднимется над вершинами Вогезов, когда узники уже спустятся в подземный туннель. Об этом туннеле, где намечено устройство моторного цеха, уже кое-что рассказали Вячеславу капо. Лётчика берут сомнения, но вот-вот он должен увидеть всё своими глазами.

Идут улицей города. Он ещё спит, в тишине улицы глухо и дробно, подобно дальнему-дальнему грому, раскатывается шаг тысяченогой гусеницы. Звук поднимается в сонные окна. Кое-где отогнётся занавеска, бледное пятно лица появится за стеклом, или женская рука, сложенная для двуперстного крестного знамения, тихо подымется и опустится, подымется и опустится…

Голова гусеницы уже вытягивается из города, хвост — только вбирается в каменное ущелье улицы. За городом серпантин шоссейной дороги извивается в сторону тёмного горного массива. Туда же ведёт железнодорожное полотно. Уже издали заметно, что железная дорога с размаху вбегает в самую гору: у подошвы зияет чёрная пасть туннеля. Там видны фигурки — солдаты, какие-то люди в беретах.