Крылатый следопыт Заполярья

Встретившись со мной в Риге, он сказал в раздумье:

— Еще, знаешь, хотелось мне написать: «Не прощай, Антарктида», а «До свидания». Однако не люблю наперед загадывать. Как-то сложится судьба?..

ГДЕ ТЫ, ЗЕМЛЯ ЧЕРЕВИЧНОГО?

Никогда прежде не слыхивал я от Ивана Ивановича подобных речей. Всегда полагался он на себя, предвидел свои решения и поступки, был уверен: судьба в его руках. А теперь вот…

Теперь он выглядел не только очень усталым, но и как-то осунулся, постарел. На худощавом смуглом лице пролегли новые морщины, в темных волосах заметно прибавилось седины. При встрече в Риге он, радостно возбужденный свиданием: близкими, о своем здоровье не заговаривал. Но позднее, в Москве, обжившись дома, все чаще жаловался на недомогание:

— Дышу плохо. Бронхиальная астма, будь она проклята…

И тут же, верный своей манере шутить, рассказывал о собственном методе лечения:

— В Опалихе на даче сыровато, знаешь. Иной раз так прижмет — деваться некуда… Так меня, представь, асфальт выручает. Да, да. Как начинается приступ, сразу машину завожу, сажусь за баранку — и домой, в город. Поставлю верного своего коня во дворе, залезу ему под брюхо, лягу на спину. Ну, и копаюсь там в машинных потрохах, как положено всякому уважающему себя автомобилисту. Полежу часик, полтора, надышусь асфальтовой сухостью, глядь приступ и проходит. Снопа можно возвращаться в лоно природы, снова в Опалиху качу.

Однако ездил Иван Иванович не только к себе на дачу. Встречали его товарищи и на Захарковском, и на Шереметьевском аэродромах. И провожали оттуда — когда на Диксон, кока в Тикси, когда на Чукотку. Отдохнув после Антарктиды, пилот Черевичный снова начал летать. Ходил то на ледовую разведку для нужд судоходства, то на высадку и снабжение дрейфующих станций. Правда, теперь проводил он в воздухе значительно меньше времени, чем прежде. Уставал.

С тревогой рассказывал мне об этом Алексей Аркадьевич Каш — верный спутник и друг Черевичного, неизменно занимавший правое пилотское кресло на морских дальних разведчиках:

— Ведь прежде-то бывало как?.. Утюжим воздух часов двадцать подряд — ему хоть бы что: редко-редко из пилотской выходил размяться. Нынче другой коленкор: посидит за штурвалом часика три, и лица на нем нет. Предлагаю ему: «Отдохнул бы, Иван Иваныч». Раньше он на такие слова только усмехнулся бы да головой мотнул. А теперь встанет с кресла, потянется: «Ладно, Леша, спасибо». Ну, пошутит, конечно: «Солдат, мол, спит, а служба идет…» И сразу на койку. Дремлет тихонько и все кашляет. Потом затихнет, ровно задышит, спокойно. Мы со штурманом стараемся, держим курс. Командира если и разбудим, то уж по самой крайней нужде, а то и вовсе не беспокоим. Проснется Иван Иваныч, а механёры ему кофейку горяченького уже сварили на электроплитке. Выпьет чашечку, другую отец-командир и опять глядит ясным соколом. Верим мы, все в экипаже, в него. Но и горюем иной раз промеж себя, знаем: недолог пилотский век, особенно у нашего брата полярника. Да еще такого, как он: натура боевая, казачья…

Увы, недолгим оказался пилотский век Черевичного. Проведя за штурвалом более половины своей жизни, Иван Иванович к пятидесяти двум годам был признан врачами негодным к продолжению летной службы.

Но по-прежнему редкий день не навещал он товарищей в столичном аэропорту полярной авиации, интересуясь всеми новостями коллектива, в котором вырос, с которым прожил жизнь. По-прежнему делился опытом, помогал молодежи советами. И товарищи не оставались в долгу — недаром квартиру на Суворовском бульваре звали они «своей главной авиабазой», своим «мозговым штабом». На огонек к Казаку часто собирались пилоты, штурманы, механики, бортрадисты. Возвращаясь из дальних вояжей, было о чем порассказать, чем порадовать Ивана Ивановича. Ведь каждую весну работали в высоких широтах Арктики новые и новые воздушные экспедиции. Нумерация дрейфующих станций СП перевалила за полтора десятка. Площадная съемка Северного Ледовитого океана исчислялась многими миллионами квадратных километров, ею охватывались обширные акватории былой «зоны недоступности ».

Друзья-ученые с радостью развертывали перед Черевичным свежие листы новейших батиметрических карт, уточнявшихся с каждым годом. К хребту Ломоносова прибавились другие, ранее неизвестные подводные возвышенности. Одну из них назвали именем Менделеева, другую нарекли в честь Гаккеля — советского географа, ветерана высокоширотных исследований.