Крылья

– А почему ты тогда за всех в ответе быть собираешься? А? Ну, вот будет то, что будет. Мы же с тобой вместе это уже хорошо. Хорошо? – Она все пыталась посмотреть мне в глаза. А я все сворачивался. То в пол смотрю, то на стены.

– Не все ведь я ей сказал. А и сказать страшно. Да и не буду я ей рассказывать.

– Про мозоли на шее. Не простые они. Смерть это. Страшная и лютая. Не знаю я, от чего она бывает. Никто не знает. А вот только осталось у нас с Верой жизни всего на два дня. Поэтому и тоска сердце гложет.

– Ты чего? – Затревожилась Вера.

– Самсон, ты чего? А? Может ты чего – то знаешь, а мне не говоришь? – Сжал я зубы крепко. Зачем девчонку последних радостей лишать. А язык во рту вертится. Сказать хочет. Тяжело это в себе держать. Сам – то ведь тоже за краем уже. Такой же пятак на загривке, если не больше.

– Заболели мы с тобой, Вера. – Сказал и глаза закрыл. Сейчас расплачется, думаю. Жду, считаю про себя и раз и два и три. Молчит. – Открыл глаза, а у нее губы синие, в нитку сжатые. Злая! Ух! Люблю я ее. А той любви то у нас всего ничего. Часов пятьдесят, наверное, только что до Крыши дойти да на Небо посмотреть.

– Чем? – Склонила она голову на бок.

– Гаст говорил. Я слушал, а он говорил. – Я устало опустился на корточки.

Вера тоже присела рядом.

– Он пьяный был совсем. Может и врал, конечно. Но вряд ли. Он говорил, что едва сам спасся. Он сто лет назад на Крышу ходил. И потом ходил. А один раз они втроем на Крышу пошли. Он – Гаст, Вирм и Татьяна. Вот думали-думали, а потом пошли.

– Ты можешь быстрее?

– Смотрит на меня Вера, а что я ей скажу другого? Только лишь то про что слышал.

– Он про мозоли на шее у Вирма и Татьяны рассказывал. Он поэтому от самой Крыши в Город вернулся. Умерли они, в общем. Он их даже хоронить побоялся. Побоялся, что сам заразиться и умрет. Оставил под самой кровлей. Продуктов у него в обрез оставалось.

– Он говорил, что это от плохой воды, которая на Крышу падает. Она через уровни все глубже просачивается. Именно поэтому Город вниз растет. От смерти убегает. – Вера опустила голову. Закинула за спину руку, потрогала нарастающий рубец на шее.

– А, жили то они сколько потом?

– Пять дней еще… – Соврал я. – Пять дней не два. Это почти целая жизнь, если с умом. Если не спешить ни куда. Много это пять дней. А два… Мало совсем…

– А, как мы умрем? Как Гаст рассказывал?

– Не красивая смерть, Вера.

– Идешь себе, прыгаешь, шевелишься, говоришь… И коркой обрастаешь.

– Вначале спина… Потом живот… Руки ноги… Шея… Корка ломается, если шевелиться и оттуда кровь идет, а потом жижа какая то прозрачная… А потом вообще двигаться нет никакой возможности.

– Ложится человек и все. Весь словно из бетона, ни рукой, ни ногой шевелить не может.

– Корка в некоторых местах просвечивает еще и там видно как эта жижа бурлит, шевелится вперемешку с кровью… – Я на бетон совсем сел. Не было у меня сил дальше идти. Просто не было и все.

– Не понимаю я, зачем мы идем и куда мы идем. Разве на Крышу только. Да вот – успеем ли?

Вера на корточках сидеть осталась. Только закачалась мерно как перед Тимом. Вот сейчас и песню петь начнет. Уже губы трубочкой складываются.

– Не надо, Вера. – Остановил я ее. – Не надо. Не пой. Мы же не мертвые еще.

– Может быть, Гаст и наврал это, все. Ты только не пой больше – не надо. Хорошо?

Вера поднялась на ноги. Нос и глаза рукавом вытерла, и на меня посмотрела сурово. Светляки у нее на груди в пузыре, оранжевым светом полыхнули. Вот она Вера, Вера и есть.

– Пять дней – так пять дней, Самсончик. Хорошее это дело на Крышу идти.

– Как родились – так на Крышу и хотели? Неужели – теперь хотеть перестанем?

Взяла меня за руку, и дернула требовательно.

– Пошли! Какой, же ты Изгой, если на Крышу не хочешь?

– Пошли… – Соглашаюсь я.

– Я что против того, чтобы идти? Надо – так надо? Теперь, вот только Вере надо – так я и пойду. Для себя уже ничего делать не хочется. Упасть и дышать.

– Бетон шершавый ладошкой гладить. Веру обнимать-целовать, и выцедить сладко остаток этой всей моей жизни.

– По капле.

– Всю.

# # #

Уиллисис шел вперед, едва каясь земли ногами, делая быстрые точные выпады, кланяясь и вращаясь, стремительный и неотвратимый. Уже трое, преградившие ему путь, лежали с вывороченными броневыми пластинами на груди, едва дыша от боли.

– Ты все еще хочешь убить меня, лейтенант? – Хрипел Уиллисис, тяжким ударом посоха ломая колено нового атакующего.

– Сегодня я пообедаю твоей печенью, Храмовник. – Клацал зубами офицер, спрятавшийся за шеренгами своих подчиненных.

Он перешел в полную боевую трансформацию, подрагивая от нетерпения, желающий броситься в бой немедленно и одновременно страшащийся того, что может быть убит или искалечен.

– Я коснусь каждого – Словно на лекции по Искусству вещал Храмовник.

– И каждый лишится того органа которого я коснусь.

– Сдавайтесь или умрете – Солдат, стоявший рядом с лейтенантом начал менять боевую трансформацию на сторожевую. Это означало, что он сдается.