Крылья

– Ты особенный, Кристиан Габриэль, – улыбнулась мама, но улыбку вряд ли можно было назвать счастливой. – Как и вся наша семья. Иностранные языки, география, психология, умение постоять за себя и самое главное – одиннадцать цифр телефонного номера, которые ты должен знать как Padre nostro[12]. Еще чуть-чуть, и ты поймешь, зачем все это. Я так не хочу забирать у тебя детство, но приближается то время, когда с детством придется распрощаться. Прости меня, bambino[13].

Мама гладила меня по голове, в ее глазах стояли слезы.

– Черт, это же всего лишь какие-то дурацкие легенды, мам, почему ты плачешь?

– Не чертыхайся, Крис.

– Почему ты плачешь? И какое дело ко всему этому имеет дурацкая Мария-Изабелла-Анастасия-Рената с ее дурацкими попугаями?!

– Dio mio…[14]

* * *

Меня зовут Кристиан Габриэль Фальконе. Я родился в 1984 году в Лугано, Швейцария, и провел все свое детство в родовом поместье у предгорий Альп – на первый взгляд детство обычного мальчишки, в меру любопытного, в меру драчливого, в меру упрямого, который терпеть не может школу, дерется с братьями и то и дело доводит до слез нянек и учителей. Но это только на первый взгляд. «Детство обычного мальчика» наступало только тогда, когда учителя расходились по домам: большую часть своего времени я должен был учиться. И выборка предметов, которым уделялось особенное внимание, казалась по меньшей мере странной: география, психология, медицина, единоборства, искусство владеть собой («искусство не быть размазней», как в шутку называл его мой брат Альцедо) и многочисленные иностранные языки. Немецкий и итальянский – официальные языки Швейцарии – были моими родными. С русским и китайским тоже проблем не возникло: вопросами питания в нашем доме распоряжался Пенгфей – повар-китаец, а всеми остальными вопросами – русская няня Ника. Если я хотел есть – я должен был попросить об этом на китайском, если я хотел что-нибудь еще, я должен был сказать это по-русски. Не слишком замысловатый, но действенный способ. До сих пор в вопросах выбора блюд мне легче всего использовать китайский, а слова ободрения и поддержки лучше всего даются мне на русском.

Был еще один язык, на котором мы говорили только в семейном кругу и который мне вряд ли пришлось бы использовать где-то еще: латынь. Язык Цезаря и Цицерона, язык эпохи Возрождения, язык Римской империи и Ватикана, язык науки и, как ни парадоксально, – религии. Я недоумевал, как язык, которым была пропитана история, мог вдруг кануть в небытие: где все эти люди, которые должны сейчас болтать на нем без умолку, писать письма, читать утренние газеты? Говорить на латыни было все равно что стрелять из старинного арбалета или носить доспехи – я чувствовал себя особенным и предвкушал тот момент, когда встречу и других людей, говорящих на латыни. Родители говорили мне, что этот момент скоро настанет.

Родители словно готовили нас к чему-то: меня, Кора и Альцедо – двух моих братьев и сестру Диомедею. Они словно боялись, что вот-вот случится что-то ужасное. Что кто-то разлучит нас, похитит, увезет туда, где родители не смогут о нас позаботиться.

Одиннадцать цифр телефонного номера мы повторяли вместо молитвы перед сном, начиная с трехлетнего возраста.

– Зачем мне помнить эти цифры? Надоело! – бушевал я после очередного напоминания отца.

– Кристиано, – отец садился рядом и поправлял мое одеяло. В эти минуты он выглядел таким серьезным, что дух захватывало. – Что бы ни случилось, где бы ты однажды ни проснулся, ты должен помнить этот номер. Всего один звонок, и мы прилетим за тобой, где бы ты ни был. И… как бы ты ни выглядел.

– Что это значит?

– Просто давай еще раз повторим цифры: плюс сорок один, девяносто один… Ты помнишь, что нужно нажать два раза ноль, если телефон старый и на нем нет кнопки плюса?

– Да.

* * *

– Предки с ума посходили, – сказал однажды Кор, мой старший брат, швырнув на пол рюкзак с книгами. Он был явно не в духе. – Да имел я все эти языки, и мне блевать уже хочется от географии.

Ему исполнилось уже пятнадцать, он учился по восемь часов в день: сначала школа, потом дополнительные занятия, – и когда наконец приползал домой, то выглядел, честно говоря, не ахти.

Кор сплюнул прямо на пол гостиной, взъерошил черные, как перья ворона, волосы и еще раз процедил сквозь зубы:

– С ума посходили.

Я сидел на полу, подпирая спиной стену, и возился со своим ловчим ястребом. Птица повредила себе лапу, когда атаковала лису. Какая же дуреха атакует лису, а?