Крылья беркута

Проводив Ирину, отец не спеша зашагал по комнате. Сделает шаг-два — остановится, задумается, постоит и снова шагает. Мысли в голове путались, и если бы спросили у Ивана Никитича, о чем он думал, то он не смог бы ответить.

Вошла Анна и принялась убирать со стола. Стрюков зажег свечу и пошел к себе.

Спальня Ивана Никитича была наверху, но он прошел в кабинет.

Да, забиваться ему наверх в такое тревожное время не стоит, мало ли что может случиться. Будут стучать, а ему ничего и не слышно.

В дверь заглянула бабушка Анна.

— Не постелить ли здесь на диване? — заботливо спросила она.

Стрюков молча отмахнулся — мол, не надо, обойдется.

Старуха ушла.

Поставив на стол подсвечник, он опустился в холодное кожаное кресло.

Над кабинетом была комната Ирины. Иван Никитич прислушался: наверху кто-то не спеша ходил, потом послышался разговор.

Ох, Ирина, Ирина, и радость ты привезла и горе. Чего больше, сказать трудно. Все так повернулось, что не знаешь, как быть завтра. А решать надо. Или — или! Отослать Ирину? Остаться одному? Трудно!.. Уехать — еще труднее. Где только не носила его купеческая судьбина! Но куда бы ни попадал Иван Никитич, в распрекрасный ли край или город, долго там не засиживался. И как только заканчивались торговые дела, тут же спешно возвращался к себе домой. Тянуло, да так, что сердце болело. Хотелось скорее, скорее вернуться в свой край. И казалось, что нет ничего на свете красивее ковыльных курганских, оренбургских степей, нет неба выше и синее, чем небо над теми степями, нет станиц привольнее, чем станицы по рекам Уралу, Чакмаре, Ую и другим речкам, хотя и степным, но быстрым и глубоким. Дружки не раз предлагали уехать в Москву, в Питер или в ту же Самару, но Иван Никитич только покачивал головой и всегда говорил одно и то же:

— Подохну, подохну без своего Урала, как бездомная собака. Без него и жизни мне нет.

И он не лгал. Привычка? Может быть. Но оно и понятно: и детство здесь пробежало, и юность, да, словом, вся жизнь! Вот потому, наверное, и тянет домой.

Наверху стукнула дверь, на лестнице послышались легкие шаги. Стрюков прислушался — должно быть, Надежда. Да, она. Прошла в свою комнату. Вот и она тоже, долго считал — свой человек. Просмотрел! Под самым носом такое зелье выросло. Когда коня обучают, кнута не жалеют. Похоже, тут строгости мало было. А может, чересчур много? Пчела вон тоже больно жалит, а все ж, чтоб мед давала, ее сладким подкармливают. Да ну ее к лешему, соплячку, есть о ком думать, будто и без нее мозгам не с чего сохнуть!

Иван Никитич взглянул на часы — да, можно сказать, ночь пролетела. Пролетела?! Не то слово.

Пролетела — значит промелькнула, словно на птичьих крыльях ее несли, а тут — тянется, будто на старых, облезлых волах ее везут.

Скоро начнет светать. Стрюков хотел снять со свечи нагар, но вместо того нечаянно погасил ее. Полез в карман за спичками, да так и не достал их — уснул.

В полусне не мог разобраться, почему его будят и что от него нужно. И только когда Василий еще раз повторит, что у ворот какой-то человек просит немедля вызвать Ирину Ивановну, хозяин пришел в себя.

— Какой там еще человек? Где он?

— Там, за воротами, — пояснил Василий, — как вы и велели, чтоб никого во двор...

— Не спросил, зачем ему Ирина Ивановна?

— Не поясняет. Срочно, говорит, зови — и весь сказ! А я сам не могу без вашего на то приказу.

— Пускай днем приходят, нечего по ночам шататься, — недовольно буркнул Стрюков, соображая, кто же это мог быть. «Должно, Иринин гость, — решил он, — кроме него, больше некому. Никто не знает о приезде Ирины». — Не заметил — военный?

— Не разглядел.

— Тоже мне охрана.

— Темень. И опять же буран, — оправдывался Василий. — Я к щели и так и этак прилаживался — не разобрать, потому как темень, словно у быка в брюхе.

— В голове у тебя тоже не светлее. Одет во что?

Василий безнадежно вздохнул.

— Я же говорю... — невнятно бормотал он и, вдруг оживившись, радостно замахал руками: — Башлык у него на голове! Вот как есть башлык!

«У Обручева тоже был башлык. Видимо, он и есть, этот самый поручик. Стучится среди ночи, как к себе домой. Но делать нечего, разбираться некогда...»

— Пошли! — бросил он Василию.

— Так, Иван Никитич, — несмело запротестовал тот, — не в обиду сказать, не вас кличут...

— Тоже мне советчик, — хмуро промолвил Стрюков, не понять — то ли в насмешку, то ли в осуждение. Все же остановился. — Давай иди, скажи ему, Ирина Ивановна скоро, мол, выйдут. Понял? Да прислушайся — один он там или еще кто...

Стрюков с Ириной вышли за ворота. Обручев был весь припорошен снегом. Ирина бросилась к нему:

— Бог мой, Григорий Иванович, почему вы здесь? Пойдемте в дом, — Ирина протянула руку, намереваясь увести его за собой.

— Спасибо, Ирина Ивановна, но, к сожалению, не могу.

— Э, нет, так не пойдет, — недовольно протянул Стрюков. — Хозяев обидите. Так что — пожалуйста, просим. Не пойдете добром — силком утянем, — не совсем удачно пошутил он.