Крылья Эжена (СИ)

Эжен вздохнул, и пальцы сами заскользили по струнам, извлекая из памяти свербящие слова, болезненно напоминающие о том, что иллюзия близости должна развеяться. И принц окажется через несколько лет жестоким молодым королем. Он мужчина и ему дозволено все. Он может даже полюбить… Глупой детской любовью. А потом выбросить надоевшую игрушку детишкам из бедных семей. “Поскорее бы…— протянул Жени сладкую мягкую ноту, полоснувшую мысли. — Он не любит и никогда не полюбит”. Дыхание участилось, сердце забилось быстро-быстро от одной мысли об Эйнаре! Чтобы не быть раскрытым, он сбросил руки Эжени с плеч. Грубость, с которой он вырвался из лап Эжени, ее позабавила и ужаснула: Эжен был ей ровесником, но так и остался при дворе маленькой собачкой, которую дозволено пинать и гладить избранным. Иногда ей казалось, что и ее имя будет вычеркнуто из списка, причем, не королевской рукой, а этими самими пальчиками, которые так мило смотрятся на струнах несмотря на ужасную кошачью какофонию. Придворные и даже сам принц предпочитали обходить стороной Эжена за этим занятием: маленький маркиз думает — не мешать! Уродливая паутина звуков перетирается между его пальцами, выстраивается в красивый сильный узор, но не всем и не всегда хватало сил выдержать эту ломку. Он словно изливал свои страхи на струны инструмента, молча, долбил ноту за нотой и, когда рождалась музыка, рядом не оставалась никого. Музицировать ночью вошло в привычку, и он всегда ночевал подальше от двора. Изгонял даже Эжени, но она возвращалась. Он знал, что под утро, проворочавшись в холодной постели, она прибежит к нему. С тоило только веточке хрустнуть в саду, и Эжен понимал, что его друг-медвежонок лезет в окно. И он с улыбкой помогал ей влезть в раскрытый проем — тащил за руки, потом, хохоча, хватался и поднимал юбку и, когда большая принцесса вваливалась под собственной тяжестью в комнату, он вставал над тяжело, загнанно дышащей девушкой и начинал отчитывать ее. Она притворно рыдала, смахивала редкие слезы с глаз. Маркиз складывал руки на груди и делал ей внушение. Так, мол, и так, порядочные замужние дамы не лезут по ночам к молодым мужчинам, и закон однозначен в трактовке её деяния. И как на это посмотрит Эйнар?

— Эйнару нет дела, — равнодушно отмахивалась принцесса и, не дождавшись поданной руки, поднималась, кряхтя, с пола и неслась к столу. Грызла орехи, набивала рот пышными пирожками и, отведя душу, добрела на глазах, — Ну, вот! Теперь можно и поспать. — Она сладко зевала и тащила бутылку вина и Эжена в кровать. А после они мечтали о далеком путешествии. Эжен был помешан на льдах, и когда они увидели на берегу неизвестно как заплывший в их широты айсберг, он влюбился в северное море заочно. Месяц он убегал из замка на берег и ждал. А потом уснул на берегу в холодный вечер, заколел и чуть не помер. Эйнар с Эжени долго выхаживали его в зиму, и как только он стал выходить из комнаты, принц прогнал Эжени и поставил на его плечо клеймо. Маленькое, размером с монетку, — с одной лишь буквой в центре: “Это чтобы ты знал, чью шкуру не бережешь. Если ты сбежишь, то тебя всегда найдут, Жени. Ты теперь Эжен Эхо. Мой человек”.

И он помнил. А иногда, отлавливая на себе взгляд Эжени или Эйнара, он разрывался и хотел быть с обоими. Хотел быть между ними. И тогда он уходил в себя, сочинял в душе свою маленькую сказку. Музыку.