Крылья холопа

Много было на широком просторе растений, ласкающих человеческий глаз. Но Никешку более всего интересовал скромный одуванчик. Подле него он задерживался куда дольше, чем перед другими цветами. Приближался к одуванчику то с одной стороны, то с другой, дул на него с боков, снизу, сверху, пытаясь как-нибудь обмануть пушинки, застать их врасплох. А пушинки порхали да порхали только в ту сторону, куда гнало их легкое дуновение. У Никешки не оставалось сомнения, что пушинки одуванчика, как змей, как мельничное колесо, воли своей не имеют, а покоряются ветру. Куда он, туда и они. «Кабы научиться с ветром поспорить, — все чаще и чаще думалось мальчику. — Кабы так сотворить, чтобы он сюда, а змей туда. Вот бы здорово! Летают же птахи, куда сами хотят».

Запуская каждый праздник змея, Никешка убедился, что чем больше змей, тем он легче поднимается ввысь и может лететь с привязанной к нему тяжестью: с живым цветком, лубочным человечком и даже с горсточкой глины.

Взволнованный Никешка в тот же час рассказал Никодиму о своем открытии. Но эта новость нисколько не удивила монашка.

— Хочешь, голубок, про то байку послушать? — спросил он. — Добрая байка.

Еще бы не хотеть! Иконник только спросил, а Никешка уже загодя навострил уши и разинул рот.

— Так, значит, — нараспев произнес Никодим, — было то, внучек, в лето от сотворения мира шесть тыщ четыреста четырнадцатое[5]. Да, было, воистину было. Я уж все как есть наизусть выучил, как в летописании сказано. «Пойде Олег воевати на греки, а Игоря остави в Киеве, и бысть у Олега множество рати яко две тыщи кораблей, а конная великая рать на берегу; в Царе же Граде царь Лев Премудрый повеле замкнути суды цепями железными и затворишася во граде; Олег же повеле корабли извлещи на берег…»

Никодим приумолк.

— Понятно ли?

По правде говоря, Никешка не очень-то понимал, однако суть улавливал и, чувствуя, что Никодиму приятно читать наизусть, закивал головой;

— Понятно, дедко, понятно.

Никодим продолжал:

— «…и повеле воям[6] колеса делати, и на колеса поставиша корабли, и бысть поносен[7] ветер, и взняв парусы на кораблех, и поидоша по суху в кораблех на колесах ко Царю Граду с силою многою, и сотвориша кони и люди бумажны вооружены и позлащены, и пусти на воздух на град; видев же грецы и убояшася, и обещая богу дань давати и выходы на все русские городы. На показание же победы повеси Олег щит свой на врата града, и приде в Киев ко Игорю».

Рассказ этот до того поразил воображение Никешки, что он и наяву и во сне видел бумажных коней и «Олеговых воев». На другой день, вместо урочных рисунков, он разложил перед Никодимом самых различных змеев с восседавшими на них лубочными всадниками.

Иконник не знал, как быть. Воспретить Никешке заниматься не своим делом? Но так ли уж и впрямь не его это дело? Кто ведает — глядишь, и умельцем изрядным станет. И решил до поры до времени не вмешиваться в выдумки своего любимца. «Пускай поблажит, — снисходительно улыбался он. — Маленько можно». И все чаще ловил себя на мысли, что не только не противится рукомеслу Никешки, но и сам начинает увлекаться им. Ведь точь-в-точь таким, каков теперь этот русоголовый паренек-выдумщик, и Никодим был в ранней юности. И — странное дело! — нисколько не изменился до сего дня. Уже едва передвигаются ноги, уже руки почти отказываются служить и низко согнулась спина, а душа не желает угомониться. Не сдается душа. Она не знает отдыха и не хочет его. Только бы не топтаться бесцельно на одном месте, только бы без устали выискивать что-либо небывалое, неразгаданное и стремиться постичь непонятное….

Однажды Никешка прибежал домой страшно переполошенный.

— Дедко! Я чудо видел!

— Свят, свят!.. Что ты… Привиделось… — испугался Никодим, увидев крайне взбудораженного мальчика.

— Чудо! Ей-же-ей!.. — уверял Никешка. — Сам видел. Из всех чудес чудо! Иду я по лесу. Солнышко уже высоко поднялось. Глядь — над головой коршун. И что такое, в толк не возьму: крыльями не машет, а летит. Почему так? Не знаешь, дедко?

— Самому невдомек, — с горечью ответил монашек. — Так это и есть чудо?

— Да не про то я, — встрепенулся Никешка. — Забрел я далеко-далеко, почитай что в медвежий малинник. Все про коршуна думаю. Гляжу — на дереве, на самой верхушке, вроде бы белки, а вроде и нет. Чинно сидят и словно чего дожидаются. Посидели, посидели, и — господи! — головой вниз… Одна за другой, одна за другой! Точно поубивали их… Ан нет… — хоть верь, дедко, хоть нет — на лету так и застыли. Не успел я глазом моргнуть, они вспорхнули и на землю целехонькие слетели… Ну разве это не диво дивное? Видал ты зверя летучего? Скажи, видал?

Никодим с отеческой любовью прижал к себе Никешку.

— Видал, голубок. Летяги — чудо твое. Летягами прозываются… Белка такая.

— Бел-ка? — оторопел Никешка, и в голосе его ясно слышалось недоверие. — Зверь она, белка-то. Хоть малый, а зверь.

— То-то, что малый, — улыбнулся Никодим. — Мал, да удал… Ты мышь летучую видал близко? То же и у летяги… Почти что так… Схоже… — И, откашлявшись, принялся рассказывать про особенности этого зверька.