Крылья Киприды

Прошло пять дней, а Гелика ничего не ела, кроме зеленых листьев барбариса и остатков хлеба Гилары. Четыре дня подряд охота была неудачной. Муфлоны и косули куда-то исчезли. А дикие вепри были столь опасны, что Гелика сама избегала встречи с ними. С каждым днем силы оставляли ее, а охота была все так же неудачной.

На седьмой день приехала Гилара. Ни слова не говоря, она воткнула в землю стрелу.

Уже привыкнув к молчанию Гилары, Гелика также молча подняла лук, прицелилась. Стрела ее даже не зацепила оперение, торчащей в земле стрелы.

Без слов Гилара опустила глаза на свои ножи, оставленные в предыдущий приезд. Гелика взяла их в две руки, метнула. Один нож криво, но все же вонзился в ствол дерева. Второй с треском отлетел в сторону.

Тенью вскочила Гилара на коня и канула в лесной глуши. Тихо стало вокруг. Точно и не было тут Гилары. И Гелика поняла: еще одна такая неделя, и она погибла. Девушка прислонила лук к дереву, взяла в руки клинки. И до поздней ночи, слышны были удары стали о ствол стоявшего поодаль бука.

Гелика остановилась лишь тогда, когда увидела внизу в распадке десяток всадниц. Их было трудно разглядеть на таком большом расстоянии. И все же она их заметила. Каждый вечер Гелика засыпала с мыслями о тех, кто был там, внизу, в разъезде. Неожиданно она поняла, что теперь, когда большая часть ойорпат на войне, можно попытаться отбить мальчика. И она с остервенением каждый день метала ножи и пускала в цель стрелы.

ПРЫЖОК ПАНТЕРЫ

От стен Неаполя, от центральных ворот крепости отделился конный разъезд. Прежде чем старший всадник успел что-либо сказать, скифы услышали слова Диафа:

— Скачи к Агару, скажи, посол Херсонеса Сириск везет из плена юного царевича. И еще скажи, нужен лекарь, — Диаф произнес это по-скифски.

Воин вздыбил коня, в следующее мгновение он указал рукой на всадников, а сам развернулся и во весь опор поскакал в Неаполь. Четверо конных скифов окружили беглецов, не спуская с них глаз. Сириск спешился и принял на руки мальчика. Измученный пленом, истерзанный и израненный, он был легок как орленок, выпавший из гнезда. Сириск медленно двинулся к башням. А люди из города все прибывали и прибывали. И вскоре уже грек шел через густую толпу скифов, по живому, безмолвному коридору.

Пройдя по узкому проходу между башен, он поднялся вверх. И тут, уже внутри крепости, люди вдруг расступились. Это прискакал Агар, на разгоряченном вороном жеребце. Он с лету соскочил с коня, подбежал к Сириску. Глаза их встретились. Царь протянул руки и молча принял мальчика в объятия. Скилур открыл глаза.

— Этот человек спас меня от смерти, — сказал он. — Не все греки плохи, — добавил он тише.

Но все, кто был вокруг, услышали эти слова.

* * *

Третий день идет пир в Неаполе. Весь город отмечает радость — счастливое спасение царевича. Хотя не зажили еще раны последней войны. Кто потерял в Херсонесе брата, кто отца, кто сына. Но еще отчаяннее льется рекой вино. Пирует царь, пируют братья царя. Пирует многочисленная разношерстная свита. Пируют спасшиеся сотники, пируют тысяцкие, пируют греки-наемники. Их тоже немало в городе. Только молча сидит рядом Скилур. Смотрит на пир, думает о чем-то. Рядом сидят Сириск с Диафом. Они пьют разбавленное водой вино, в отличие от окружающих их скифов.

— Что невесел сидишь, сын мой возлюбленный? — обратился Агар к мальчику. — Или не рад ты избавлению? Или не воздал я почести твоим спасителям?

— Больно раны саднят, отец, — был ответ. — Да и в душе моей еще больше боли…

— В чем же причина, скажи? — Агар нахмурил брови.

— Да вот слушаю я речи воинов твоих, отец, и у всех на устах одно: как Херсонес добить, как добычу взять…

— Что за речи, сын? — царь грозно взглянул на Сириска и Диафа.

— Ты бы мог убить Сириска, отец, моего спасителя?

— Нет, сынок, конечно же, нет. Ни Сириск, ни Диаф не будут обижены, да и по сердцу они мне.

— Так зачем же вы все только о войне и бредите? Среди греков, таких как Сириск полгорода. Только тех, кого видел я. Все они не злобливые и веселые. И отцы и матери прекрасные, так зачем же мы пошли войной на них?

Долго молчал Агар. Притихла и свита. Задумались скифы. Да и кто бы мог осмелиться сказать такое? Только сын царя.

— Видят боги, сын, и я не хочу войны, — промолвил наконец царь. — Да жизнь так устроена… Как и каждый человек, так и каждый народ должен силою взять свое! Уж не раз я тебе говорил, не раз показывал — сколь обширны поля наши, сколь тучны нивы наши, сколько земли на Тавриде распахали мы и засеяли! Сколько хлеба снимаем мы — горы! Сколько его продаем! А стали мы богаче? Нет! И Афины, и Коринф, и Самос — все едят наш хлеб. А мы все также бедны, как и раньше. И люди мои по-прежнему живут в юртах и землянках. Так было при отце моем, Агаре Первом, так ныне остается!

— Я знаю, отец, — Скилур нетерпеливо привстал. — Я знаю, что греки за бесценок скупают наш хлеб. А в Греции продают втридорога. Так давай же построим свой город у моря. Чем чужой Херсонес воровать, лучше свой выстроить. Места всем хватит на Тавриде!

— Воровать? — брови царя гневно взметнулись.