Крылья ужаса. Рассказы

– Ох, поухаживаю я за вами, ребяты, – завздыхал он. – Бедолаги вы у меня… Ну, ладно… О Боге – молчу, молчу, – быстро проговорил он, заметив пытливый взгляд трупа. – Сами потом в тишине подумайте. А сейчас – веселье.

Весьма приличная, даже с точки зрения живых, закусь мигом оказалась на столе.

– Бог с ним, с чаем, – приговаривал Павлуша, но глаза его, несмотря на появившуюся в голосе игривость, не меняли своего прежнего жуткого выражения. – Садимся и забудемся.

Коньячку сначала лихо отхлебнул труп. Дозы, впрочем, были маленькие, точно для нежильцов. Потом выпили другие, кроме медведя, который вёл себя теперь как учёный зверь.

– Павлуша, – оживившись, обратилась к духу одна голова двухголового, а именно Эдик, – расскажите теперь уж вы нам, пожалуйста, кто вы, такой всеведущий? Кем вы были в этом, как его, в прошлом?

Павлуша захохотал.

– Для меня время значит совсем другое, чем для вас, – наконец прохрипел он. – Не задавайте серьёзных и дурацких вопросов – ни к чему… А впрочем, кое-что расскажу как-нибудь.

– Нет, теперь, теперь, – заголосили сразу две головы. – Мы обе такие любопытные.

Труп поёжился.

– Хватит о сурьёзном, братцы, – просюсюкал он, глядя на двухголового. – Чево вспоминать-то. Я и то плохо помню, как умер и как мной стали помыкать.

Павлуша хохотнул.

– Хорошо, скажу. Кровь, кровь и страдания других существ были мои кормильцы когда-то, – умилился он. – Но это было так давно, так давно. Теперь я не занимаюсь такими пустяками. А когда-то они поднимали мой тонус. Ух, как вспомнишь некоторые мои жизни, своё детство по существу, но какой размах при этом, какой размах! Я натравливал этих существ друг на друга через контроль над их сознанием, а сам был невидим для них и пил их энергию, которая освобождалась в момент их гибели.

Павлуша вдруг заговорил почти философским языком, и этот переход с полууголовного языка на возвышенный ошеломил даже медведя, у которого опять вспыхнул угасающий ум ада и желание выхода из него. Он владел праязыком и потому понимал Павлушу.

Но Павел видел его мысли. Вдруг какой-то искрой в уме медведя прошло воспоминание о смягчении мук в аду, об этом, как он считал, неизменном подарке высших сил обитателям ада. И тогда медведь заревел.

И это было расценено как знак, как сигнал к подлинному веселью.

Павлуша искренне хохотал, вспоминая жертвы своих действий, ибо многим жертвам в последующих жизнях везло, пусть очень по-своему, но везло. Павлуша чистосердечно – правда, некоторые сомневались, что у него есть сердце, – радовался за них.

– А я попляшу! – закричал труп, карабкаясь на ноги.

И он всё-таки пустился в своеобразный пляс, вдруг почувствовав, что его хозяин немного отпустил путы своей магии над ним, неизвестно, однако, почему. Но труп и не задумывался (вообще, задумчивостью он не отличался): он просто стал вдруг самодовольным (точно почувствовав полусамостоятельность) и плясал так лихо, как никогда не плясал, будучи живым. Подплясывая, он ещё пел песню, но поневоле трупную, про гниение в нежных могилах.

– Ох, Женя-то наш, Женя! – то и дело охал Павлуша, хлопая в ладоши.

Двухголовый тоже вышел на орбиту, но как-то более застенчиво и скромно. (Труп же разгулялся вовсю.) Вышедши, одна голова его, Эдик, бесшабашно поцеловала другую голову, Арнольда. Та подмигнула. И потом, перебивая труп, обе головы разом запели. Это была долгая, заунывная песня про снега.

– Люблю жизнь, – пришёптывал про себя Павлуша, наливая себе рюмку за рюмкой и поглядывая на окружающих.

Медведь положил морду на стол и мигом слизнул полкило ветчины.

– Пусть мишуля кушает побольше, – осклабился Павлуша. – После ада-то ему и надо поправиться и подвеселиться. Мишуль, – обратился он к медведю, – а были ли у тебя в аду-то друзья? Расскажи о них, хоть рёвом. Или в аду друзей не может быть, а? – И Павлуша громко захохотал. – Ну тогда о соратниках! – Он посмотрел на мишу: тот уставился на духа своими добрыми звериными глазами. – Ну что, нет членораздельной речи, так подумай, а воспоминания твои я увижу и перескажу нашему обществу. – И Павлуша подмигнул трупу.

Медведь моргнул своими двумя глазами.

– Ну вот, миша, миша, вспоминай ад, тогда дам колбасы, – и Паша встал, держа в руках батончик колбаски. Медведь потянулся к ней.

– Нет, нет, вспоминай!

Двухголовый и труп, взявшись за руки, в экстазе веселья и забвенья, подошли поближе, чтоб послушать.

– Вспоминает, – проурчал вдруг Павел, придерживая колбаску. – Но смутно, смутно… Вот вспоминает существо одно… Детоеда… Да, да, – развеселился Павлуша, – именно детоеда… В огне утроба его… Миша, миша, не возвращайся… Сник, не хочет вспоминать: больно. Ну ладно, жри, – и Павлуша бросил в пасть медведю колбасу.

И тут все совсем обалдели и закружились от прилива счастья: медведь вошёл в круг, чуть не приподнялся на две ноги, и все они трое так и заходили кругом, подплясывая. Двухголовый запевал, но только одной головой.

Вдруг Павлуша посерел и резко, хлопнув в ладоши, произнёс:

– По местам!

Все кинулись на места.

Труп в своё кресло, двухголовый на стул, а медведь прилёг в стороне.

Глаза Павла зловеще загорелись.