Крылья земли

— А если мы говорим о деле, то скажите: на что я могу надеяться теперь? — спросил он прямо.

Взгляд ее сразу стал официальным, она посмотрела в сторону.

— Зачем вы зря беспокоитесь? — спросила она холодно. — Вам же сказали, что ничего особенно серьезного у вас еще нет. Будет сделано все, что можно. Полежите еще, мы за вами понаблюдаем, все выясним и сделаем все, что надо.

По его лицу она поняла, что он ей не верит. Он теперь окончательно убедился в том, что от него что-то скрывают и, значит, есть что скрывать.

— Нет, нет! — вдруг сказала она. — Вы не имеете права мне не верить. Мне нельзя разговаривать с вами об этом, но если уж вы настроены так безнадежно, я скажу вам все. У вас ничего не найдено, кроме первичной опухоли. Вы будете жить, долго будете жить. Нам надо только еще последить за вами, добиться, чтобы вы как следует окрепли после операции. И вы не должны больше думать об этом, я прошу вас, чтобы вы больше не думали. Расскажите мне лучше что-нибудь про вашу работу. Главврач велел мне почаще говорить с вами, добиться, чтобы вы успокоились. Если вам бывает тяжело в палате, можете приходить сюда иногда посидеть здесь. Скажите мне что-нибудь о вашем деле, у вас такое интересное дело. Это и вас успокоит, и я буду спокойнее за вас.

— Я хочу продолжить здесь работу над своей диссертацией, — сказал он. — Если мне еще долго здесь лежать, разрешите мне выписать все материалы, я буду работать. Я от этого не буду утомляться, наоборот, мне станет легче.

В небе за окном было темно, и только вдалеке, через снежное поле, холодно светили белые фонари на столбах около какой-то стройки. В поле метался и задевал за окно зимний ветер, но в комнате, мягко освещенной настольной лампой, было тепло и уютно, и он подумал о том, что хорошо быть совершенно здоровым, не думая ни о чем постороннем, сидеть у себя в комнате и работать по вечерам, и чтобы кто-нибудь тебя слушал, когда тебе хочется рассказать о своей работе, потому что рука уже устала писать; и, кроме этого, уже ничего не нужно. И хотя в небе ничего не было видно, он стал рассказывать ей про звезды и про свою диссертацию — о том, что растет на Марсе, как видно в телескоп перемену желтых и зеленых красок соответственно временам года, что позволяет предположить смену летних и осенних цветов растительности по тем же примерно закономерностям, что и на Земле.

— Вот видите, — сказала она, — и вам легче говорить о своей работе и мне интересно слушать. Если бы вы не были больной, я бы обязательно расспросила вас побольше. Но сейчас идите ужинать. Давайте, если хотите, говорить об астрономии. Я скажу Петру Петровичу о вашей просьбе, очевидно, мы вам разрешим работать над диссертацией.

«Странное дело жизнь, — подумал он, возвращаясь в палату. — Дьявольски трудное это дело, профессия врача. С любым другим человеком, когда он освободился от работы, можно говорить о чем угодно, а вот с врачом не обо всем можно говорить, потому что врач должен быть официален с больными».

— А Сережа теперь ходит с Лидочкой любезничать, — завистливо и торопливо сказал Фомин, когда Аксенов вошел в палату. Он сказал это так поспешно, как будто давно приготовил фразу и только ждал, когда тот войдет. — Ну что же, желаю успеха. Она девушка добрая и не замужем. Кто-то ее, кажется, уже бросил.

— Какая же ты дрянь, Фомин, — сказал Трофимыч.

— Вы сами хороши. Вы такие же дряни, как я. Все люди дрянь. Вы только делаете вид, что у вас принципы, а на самом деле вам от жизни нужно только то же, что и мне, — сказал Фомин, отвернувшись к стенке. — И я тоже говорю всякие высокие слова только потому, что без этого не проживешь. А на самом деле все думают только о себе. Ненавижу вас всех. Я еще ничего в жизни не попробовал, а теперь должен умереть. Отсюда уже не выйдешь.

И он заплакал в подушку. Первый раз он говорил так откровенно, и Аксенов молча посмотрел на него — с любопытством и с тем еще чувством, с каким берут руками раздавленного паука, чтобы выбросить из комнаты.

Вечером, перед тем как стали гасить свет, Фомин долго лежал молча, а потом вдруг стал извиняться.

— Вы не подумайте, что я действительно так хотел сказать. У меня нервы больные. Не будем больше об этом говорить, ладно? — просил он, заглядывая на соседей. Но ему никто не ответил.

«Такая мразь дожила до наших дней, — подумал Аксенов. — Но это и не должно быть удивительно. Не так скоро это делается. Сорок лет не прошло с тех пор, как жизнь большинства людей состояла из несправедливости; двадцать лет назад кулаки еще стреляли в окна сельсоветов; десять лет назад, во время войны, были и такие люди, которые думали только о себе, были и просто шкурники. Не так скоро все делается. Надо жить и бороться до конца, надо чистить землю. Надо работать. Теперь я тоже начну здесь работать».

Ему больше не хотелось уже думать про Фомина. Он хотел теперь снова увидеть тот сон, когда он идет по дороге среди листьев и вдали видно одинокую женщину в белом. Но не было больше этого сна. Очевидно, люминал подействовал, потому что в эту ночь он заснул, наконец, без всяких сновидений.

IV