Крыло беркута. Книга 2

Утром пришли русские, чтобы предать мертвых земле. Обнаружив раненых, смастерили носилки, переправили всех в город, уложили на солому в большом каменном строении. Придя в себя, Шагали различил среди голосов товарищей по несчастью голос Шарифуллы, егета из булгар. В поле ночью как раз Шарифулла и призывал на помощь аллаха. Шагали его голоса тогда не узнал, а теперь узнал и опять обрадовался. В Казани они подрались из-за коня, вот и все знакомство, а все ж — знакомец!

Боль, терзавшая тело Шагалия в том каменном строении, казалось, будет всю жизнь терзать и его память. Но любая телесная мука со временем забывается, если на смену ей приходит радость выздоровления. Так уж мы устроены. И Шагали потом чаще вспоминал не о том, что перетерпел, а о том, как склонялась над ним, беспомощным, пожилая добросердечная женщина. Она накладывала на его рану какие-то листочки, поила его из глиняной плошки парным молоком. От нее запомнил Шагали первые русские слова.

Посмотреть на раненых приходили многие муромцы. Сначала смотрели только издали, с опаской. Иные бранились: «Антихристы, басурмане!» Понемногу отношение к пленникам менялось. Шагали запомнил слова, смысл которых узнал позже. «Гля-ка, и красивые среди них есть!» — сказала удивленно одна девчонка. Куда уж как красиво выглядели грязные и худые, исстрадавшиеся люди! И все же бросалась, должно быть, в глаза обаятельная сама по себе молодость егетов вроде Шагалия. Может быть, к нему более, чем к кому-нибудь другому, относилось сказанное девчонкой.

Воины хана, попавшие в плен невредимыми, были отправлены на разные тяжелые работы: кому выпало лес валить, кому землю копать, кому камень добывать. Раненых же, когда они пошли на поправку, до полного выздоровления раздали по муромским дворам. Чтоб хоть по малости искупали работой свою вину. Шагалия выбрала дородная женщина с трубным, непохожим на женский, голосом. Сначала ее не подпустили к пленникам:

— Пускай муж придет!

— Я — вдова Выродкова, вы должны меня знать! — накинулась женщина на тиунов[7] муромского наместника. — Мой сын — на государевой службе! Кого хочу, того и возьму!

— Испроси дозволения у князя, — отвечали ей. — Отдавать басурман бабам не велено.

Сходила Выродкова к князю, нет ли, но когда она пришла второй раз, тиуны поперек ее пути уже не встали. Она деловито осмотрела еще не разобранных пленников, некоторым пощупала руки — жилисты ли, наконец, остановила выбор на Шагалие:

— Возьму этого!

У Выродковой был крепкий двор, подняла она свое хозяйство благодаря сыну, выбившемуся в Москве в дьяки, — на его деньги завела торговлишку съестным, преуспела и теперь держала с десяток слуг и служанок. Они пекли хлеб, варили хмельное питье на продажу. На Шагалия они вначале смотрели настороженно, как на пойманного в лесу зверя. Дня через два-три попривыкли к нему, стали заговаривать с ним, даже пошучивать.

— Как звать-то тебя? — спрашивали его.

Шагали уже кое-что понимал по-русски, да и как не понимать, когда нужда заставляет! И этот вопрос ему был понятен.

— Шагали, — отвечал он.

— Шагайли?

— Шага-ли.

— Один хрен. В общем, шагать да шагать тебе придется, брат.

Но больше ему пришлось бегом бегать, чем шагать. То и дело раздавался трубный хозяйкин голос:

— Шагалейка, лошадь запряги!

— Шагалейка, воды принеси!

— Шагалейка, дров наколи!

Работа была не слишком уж тяжелая, рана у Шагалия зажила, перестала болеть, он окреп и чему только не научился! И дрова рубил-колол, и хлев чистил, и возы грузил-разгружал. Стали брать его и на луга — сено косить, и в поле, на жатву, когда ячмень подоспел, а то и подальше брали, в лес — хмель собирать. Правда, глаз с него не спускали, да и сам он пока на побег не решился бы, — куда и как, не оглядевшись, не запасшись всем, что нужно, наладишься?

Хозяйка была довольна им, и остальные к нему привыкли. Поначалу, как нехристя, за один стол с собой слуги его не сажали, а потом ничего — и из одной посуды с ним ели. Он чувствовал себя все свободней, все уверенней говорил по-русски и уже мог ответить на шутку шуткой. Через год девки стали с ним заигрывать, особенно осмелела одна, по имени Дашка, и как-то, балуясь, Шагали обнял ее.

— Ой, что ты, хозяйка же глядит! — испугалась Дашка, мягко оттолкнула его, а по глазам было видно, что нисколько она не рассердилась, в глазах светилось веселое любопытство.

Если б хозяйка не довела Дашку до слез, обругав за бесстыдство, накричав, конечно, и на Шагалия, возможно, молоденькая служанка и пленник пошли бы в своих отношениях дальше. Но их бессознательное влечение друг к дружке на этом оборвалось. Попыток сблизиться больше они не делали. К тому же вскоре Шагалия увезли в другие края.

Как раз в те дни Москва, опасаясь новых набегов Сафа-Гирея, разослала гонцов с царским указом: всех пленных татар перегнать в глубинные города, подальше от Казани. За Шагалием пришел тиун со стражником. Хозяйка затрубила:

— Это как же? Зря, что ли, я на него тратилась? Поила-кормила, зипун ему купила! Кто мне за это заплатит, а? Кто заплатит?