Крымская война. Попутчики

Я закрыл тетрадку. Автор прав: у российского обывателя, особенно либерально настроенного интеллигента, к каковым, несомненно, относился и он сам, удивительно короткая память. Точнее, она у него избирательная – эта публика помнит лишь то, что ей удобно, что подтверждает их любовно выпестованную точку зрения. И с легкостью необычайной вычеркивает из памяти все остальное. А если и не вычеркивает, то предпочитает просто не замечать.

И жили, и не замечали – как не замечало неудобной действительности предыдущее поколение, певшее дифирамбы польскому восстанию. Они превозносили Врубелевского и Миладовского, вешавших православных священников, вязавших своих косинеров кровью евреев и белорусских крестьян – точно так же, как восторгались чеченскими «ребелами» те, кто упорно не замечал отрезанных голов русских срочников и торговли пленными.

Да, этому поколению идеалистов повезло – успели умереть своей смертью, под хруст французской булки. А что ожидало тех, кто радовался цусимской катастрофе, понося зверства казаков и припоминая по всякому поводу купринский «Поединок»? Где оказались все эти барышни, и юноши, и среднего возраста профессора, врачи и присяжные поверенные, посылавшие японскому императору поздравительные телеграммы? Кому-то удалось в последний момент запрыгнуть на нижнюю ступеньку трапа философского парохода. А кто не успел?

Хорошо, если хоть как-то обустроился в Париже. Или, на крайний случай, в Стамбуле. А остальные пилили сучья двуручной пилой в Усольлаге и размышляли о превратностях бытия. И, жуя лагерную пайку, крепко жалели о том, что тогда, в пятом году, вместе с другими…

* * *

Итак, Семен Яковлевич Фибих. Сын крупного киевского сахарозаводчика, закончил медицинский факультет Петербургского университета. Студенческая юность пришлась на годы Русско-японской войны и первой революции, и Сема с головой погрузился в стихию протестов против деспотии Николая Кровавого. Он не ставил подпись под телеграммой, адресованной микадо; тем не менее будущий медик до дыр зачитывал июньский номер газеты «Пролетарий», неведомо как попавший в аудитории медицинского факультета:

«Великая армада, – такая же громадная, такая же громоздкая, нелѣпая, безсильная, чудовищная, какъ вся Россійская имперія, – двинулась въ путь, расходуя бѣшеныя деньги на уголь, на содержаніе, вызывая насмѣшки Европы…»

Когда-то Сема жадно глотал статьи, подписанные «Н. Ленин». И знал, какую позицию занимал автор в отношении германской войны. Той, на которую он, киевский врач Фибих, был мобилизован царским правительством. Семен Яковлевич не жаловался – в конце концов, участь хирурга линейного госпиталя или штатного медика пехотного полка куда горше должности корабельного врача; хрусталь и красное дерево кают-компании все же предпочтительнее вшей в затруханных польских хатах.

На авиаматку медик попал не по воле случая и даже не по протекции: в 1908 году, состоя в ординатуре, он вступил в «Императорский всероссийский аэроклуб». Папенькины деньги позволяли столь экзотическое увлечение; Сема Фибих взял несколько уроков управления аппаратом и даже совершил пять полетов на «Фармане».

И все же: воздухоплавание, конечно, весьма прогрессивное увлечение, но с какой стати он, врач, противник насилия, должен служить Молоху военно-феодальной империи?

Известие о том, что «Алмаз» провалился в прошлое, огорошило Семена Яковлевича. Он-то, как и большинство его киевских и петербургских знакомых, предвкушал видимый уже невооруженным глазом крах самодержавия. И на тебе: впереди шесть десятков лет ненавистного режима! На троне Николай Палкин, либеральных реформ нет и в проекте, как нет народовольцев, бомбистов-эсеров и иных борцов с самодержавием, которым мечтал подражать юный Сема Фибих.

Этими соображениями алмазовский эскулап успел поделиться со мной. Гостя из будущего он воспринял как манну небесную: в самом деле, чем не собеседник для мыслящего человека? Семен Яковлевич предвкушал беседы о путях развития цивилизации, о победе народовластия в его американском варианте – непременно американском, иного доктор Фибих не признавал! – и о грядущем триумфе гуманизма. И никаких флотских офицеров, верных слуг тирании, насквозь пропитанных ужасным кастовым духом…

* * *

Так и попал ко мне этот дневник. Семен Яковлевич собирался после окончания войны издать его в виде воспоминаний и, вручая мне клеенчатую тетрадь, втайне надеялся, что я воскликну: «Ах, так вы и есть тот самый Фибих?» И признаюсь, что конечно же читал – там, в грядущем.

Пришлось мне разочаровать Семена Яковлевича. Тем не менее его труд лежит на столике в каюте, выделенной мне в единоличное пользование.