Крымские истории

– Любый мой, – только и шептала она запёкшимися губами, такими красивыми, совершенной формы, норовя движением своей головы рассыпать золотые волосы по груди – в самом расцвете женской красоты – тугой, налитой, с коричневыми сосцами, уже познавшими радость материнства, но такими юными и свежими, которые даже сейчас, в неволе, заставляли мужские головы кружиться от вожделенного ожидания – чтобы прикрыть срам, такой страшный и непривычный ей в прошлой жизни.

И лишь на её бёдрах осталась какая-то полоска ткани, прикрывающая уж совсем недопустимое для людского глаза.

Но, точёные ноги, красивый впалый живот, сильный и вместе с тем – необыкновенно женственный, с идеально сформированным при рождении пупком, руки, изящества необыкновенного – всё было наружу, не прикрыто никакой одеждой и всё это так будоражило торговцев живым товаром, что те, в восхищении, цокали языками и всё твердили: «Якши, якши, красивая урус, такую и в ханский дворец поставить не стыдно. Первая красавица».

Уже десятки почтенных мурз подходили к владельцу этой рабыни, предлагали хорошие деньги, но он всем, неизменно, отказывал и всё чего-то ждал:

– Э, почтенный, – вежливо говорил он старикам, – у тебя не сыщется таких денег, чтобы я не оскорбил Аллаха. Такая красавица дорогого стоит. Для простого шатра она не подходит.

На тех же, кто был моложе его по возрасту, смотрел полупрезрительно, даже не удостаивая их своим ответом.

А избранник этой молодой женщины всё это видел, всё это вбирал в своё запёкшееся от боли сердце и не было муки для него горше, чем быть с любимой столь рядом и ничем ей не будучи способным помочь, облегчить участь.

Если бы он знал, что таким будет его позор, своей бы саблей, ещё дедовской, срубил бы эту голову в золотой россыпи волос, чтобы сберечь от позора и надругательства свою судьбу, своё счастье, свою любимую, мать своего сына.

А хотел ведь, хотел предать смерти и её, и сына своего единственного, видя всю безысходность положения.

Прорубаясь к ним, онемевшим от ужаса, он, во дворе своего дома, уложил добрый десяток басурман и, уже решившись на роковой шаг, до него оставалось лишь несколько мгновений, да раньше его воли, страшной и последней, татарская стрела распорола всё его лицо, а волосяной аркан захлестнулся тугой удавкой на горле и он, теряя сознание, только и увидел в последний миг, как его жену бросил, поперёк седла, страшный, с язвами на лице татарин, а второй – сгрёб в охапок сына-кровиночку, который царапался и кричал, но враг при этом только хищно щерился, а затем гикнул на лошадь и ускакал прочь.

И вот – встреча на невольничьем рынке.

Он, искусав все губы в кровь, молил Господа лишь о смерти, чтобы не видеть надругательства над родным и любимым человеком. Не сдержался, от боли и бессилия, и закричал так страшно, что на миг даже гомон утих на этом торжище людским горем:

– Нету тебя, Господи! Иначе не допустил бы до такого! Я же молил тебя о милости, о том, чтобы своей рукой оборвать их жизнь, а своя-то – мне не дорога. Как же ты мог позволить – такую муку видеть и принимать! Нету тебя, нету!

Придя в себя, он повернул голову в разные стороны – старался найти своим взором сына, но того в поле его зрения не было видно.

Он не знал, что детей продавали в дальнем загоне и было только слышно, изредка, как оттуда доносился рёв малышей.

Да на него, привыкшие к людскому горю и слезам, татары не обращали никакого внимания.

Он, силясь освободить свои руки, в кровь изрезал их арканом, который всё глубже и глубже впивался в его тело, причиняя невыносимые страдания.

Она же, заслышав его полный боли и отчаяния крик, потеряла сознание и сейчас торговец отпаивал её водой, но она, даже будучи в бессознательном состоянии, отворачивала свою голову и норовила сцепить зубы так, чтоб ни единой капли не попало ей в рот. Но татарин был опытным, он как-то ловко надавил ей на челюсти и спасительная влага полилась в её открыты, необыкновенно красивые уста.

Она тут же пришла в себя и сумела выбить головой пиалу с водой из рук работорговца. Тот даже засмеялся при этом, своей рукой откинул копну её золотых волос за спину и стал беззастенчиво разглядывать её грудь, а затем – ловко и привычно охватив пальцами сосок, тугой и налитый, стал его ласкать. Страшная волна неестественной чувственности прошла по её телу, оно напружинилось и она, умирая от стыда, безвольно повисла на связанных за спиной руках. Лицо татарина исказилось от похоти и откровенного желания, которого он не то, что не мог даже скрыть а, напротив, воодушевлялся им и гордился.

Но тут к ним подошла толпа нарядно одетых, увешанных дорогим оружием мюридов.

Они бесцеремонно рассматривали её, откидывали плётками волосы с груди и восхищённо при этом что-то говорили, взбрасывая вверх правые руки.

К великому несчастию мужа невольницы, он понимал их язык, дед научил, а поэтому его страдания только умножались от тех слов, которые они обращали в адрес его жены:

– О, это подлинная красавица…

– Это будет самый достойный бриллиант в оправе шахского гарема…