Крымские тетради

Вино перелили и спрятали в надежном месте. И годы не испортится, а, наоборот, выдержку пройдет. И табак перетюковали, спрятали в сухую пещеру.

Забегу вперед: в 1944 году части Красной Армии получили дорогой дар лакских колхозников: вино, табак. Правда, открыли им это добро не те, кто зимой 1942 года прятал его. Тех в живых уже не было.

Вскоре прибыл от немецкого коменданта приказ: направить на ремонт качинской дороги пятнадцать крестьян. Приказ привезли фашисты с одним погоном на черных шинелях — эсэсовцы.

Первая официальная бумага фашистов!

Она забеспокоила.

На западе под Севастополем шел тяжелый бой, вокруг в горах постреливали немецкие патрули, а здесь решали свою судьбу: как же нам быть, жить дальше?

Одни предлагали сжечь деревню и всем податься в лес. А куда денешь женщин, малышей, стариков? В лесу голод.

Другие советовали не предпринимать ничего, ждать, что будет дальше. Тут же возражали: ну и жди, пока на шее веревку не затянут!

И решили так: хитрить с немцем, водить его за нос, а пока суд да дело, связаться с Македонским, с Советской властью. Пусть она и скажет: как нам жить?

Послушали и бухгалтера, слова его многих поразили: никак не подозревали в старичке в потертой куртке человека, способного сказать:

— Товарищи, я Македонского лично знаю. Он у меня на бухгалтерских курсах учился. Доверите — я поищу его!

И ему доверили.

…Фельдфебель с добродушным лицом вскоре опять побывал в Лаках. На этот раз с ним было отделение солдат из полевой жандармерии и несколько полицаев из Керменчика.

Войдя в председательский дом, немец по-хозяйски уселся за стол и усадил своих солдат.

Подали закуску, вино, холодную баранину. Лели — председатель — достал даже пахучий розмарин.

— Гут… молодец, староста! — потирая руки, смеялся фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом Лели.

Долго и аппетитно ели фашисты. Фельдфебель старательно наливал вино в кружку, пил, закусывая янтарным яблоком. Он поднял кружку, посмотрел на председателя: «Зер гут!»

Лели ждал, что же будет дальше.

— Севастополь капут! — дожевывая, сказал немец. — Солдат много… кушать много… Немецкий командований частной собственность никс… брать не желает. Колхоз Лака богатый… Много общественный фонд?

— Было много, но все эвакуировали, часть взяла Красная Армия. Так что, господин офицер, ничего нет.

— Как — нет? — Добродушие как ветром сдуло. — Нам все знать… Коров, барашка, шнапс, дюбек… Есть, да! — выкрикнул немец.

— Было, все было… А сейчас нет, — спокойно, почти умиротворенно ответил Лели.

Фашист поднялся, медленно надвинулся на председателя.

Они долго смотрели друг другу в глаза. Солдаты перестали жевать, полицаи побледнели…

— Ты коммунист… партизан… тебя — фьют!

Фельдфебель гаркнул что-то солдатам, те бросились к оружию и выбежали прочь. Один с автоматом стал у дверей.

Солдаты возвращались попарно и докладывали фельдфебелю одно и то же:

— Ничего нет, пусто!

Фельдфебель глаз не спускал с молчаливого председателя, дождавшись возвращения последнего солдата, он перед глазами Лели разжал два толстых пальца:

— Два суток, два день, два вечер — двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс приготовить, а нет… — фельдфебель начертил в воздухе нечто похожее на петлю, указывая вверх.

— Я все понимаю, господин офицер. Но нет ничего, откуда я возьму…

— Молчать! — Фашист ударил Лели по лицу.

Председатель шатнулся, в глазах его блеснула такая жгучая ненависть, что фельдфебель машинально отступил от него и руку положил на кобуру парабеллума.

Но Лели быстро справился с собой и низко склонил голову:

— Я готов сделать все, господин офицер, но откуда взять столько?

* * *

Старая лесная дорога. По обочинам мелкий кустарник. Оттепель. На желто-буром снегу — ни единого следа. Тихо. Журчит талая вода.

Оглядываясь по сторонам, устало плетется путник: маленький, сгорбленный, с палочкой в руках, едва передвигает ноги.

Часовой, притаившись в густых зарослях, внимательно следит за ним, еще не решаясь остановить этого странного, неожиданно появившегося в Большом лесу прохожего.

Дорогу перерезает тропа. Свежие следы! Старик нагнулся, присматривается.

— Стой! Руки вверх! Руки вверх, папаша! — Парень в стеганке навел автомат.

— Убери-ка свою штуку. Скажи лучше, сынок, ты партизан? — устало спросил старик, с надеждой глядя пареньку прямо в глаза.

Задержанного привели в лагерь к штабному шалашу.

— Товарищ командир! — крикнул паренек с автоматом.

Из землянки вышел Македонский. Он зыркнул на старика и ахнул:

— Постой… постой… Неужели?! Григорий Александрович! Вы ли это, господи?!

— Я, я… Видишь, я, — бухгалтер обнял командира.

Михаил Андреевич поил чайком бывшего своего учителя.

Старик пил и, наверное, не ощущал вкуса кизилового настоя. Он во все глаза глядел на смуглое, дышавшее лесной силой лицо командира.

— Ты совсем не такой, а? Помнишь курсы? Я же говорил: «Не выйдет из тебя настоящего бухгалтера!»

— Работал же, Григорий Александрович, — улыбался Македонский.