Крымские тетради

До 1948 года я в Алупке не бывал, но однажды захотелось осмотреть комнаты бывшего нашего штаба, подсобные корпуса дворца, откуда мы уходили в лес. Такое желание вдруг возникло и погнало в Алупку. Но не тут-то было, меня не пустили во дворец. Он тогда сильно охранялся. Было обидно, но ничего не поделаешь, пришлось вернуться ни с чем.

О Щеколдине же напомнили в 1960 году. Случайно напомнили…

Как-то встретился я с ялтинским художником Виктором Ивановичем Толочко. Встреча произошла в салоне-выставке, где экспонировались полотна пейзажиста и мариниста Степана Ярового. Мне нравились морские этюды Степана Калиновича, но Толочко, принимая их, кое в чем со мною не соглашался. Немного погорячились. Мирились за чашкой кофе.

Вдруг Виктор Иванович спросил:

— Ты, часом, не помнишь человека по фамилии Щеколдин?

— Хорошо помню.

— Он недавно был в Алупке.

— А разве он жив-здоров?

— Жив, но не слишком здоров. Интересный человек.

— Еще бы!..

— А ты напрасно. Хочешь познакомиться с письмом Щеколдина? Совсем недавно получил его.

— Интересно, почитаю, — согласился я, разумеется без всякого доверия к автору.

Виктор Иванович был директором Воронцовского дворца-музея. Он пригласил меня в гости, дал почитать письмо и рассказал такое, что заставило глубоко задуматься, а потом начать кое-какие поиски.

Должен признаться со всей откровенностью: в роскошных залах музея чувствовал себя не очень удобно. Видел, как люди восхищаются резьбой по камню, чудными контрфорсами, арабской инкрустацией на карнизах, львами Бонани, архитектурой, в которой строго английский стиль смешался с броским мавританским, а сам думал совсем о другом. Вспоминал машину со взрывчаткой, спор Позднякова с молодым уполномоченным и свою позицию, которая кажется сейчас дикой. Как могло случиться, что внутренне в чем-то соглашался с действиями, которые сейчас противоречат всему моему духу?

Именно в те минуты дал я себе обещание быть предельно объективным, в расследовании «дела» Щеколдина забыть раз и навсегда фантазию допроса, которую выдумывал, лежа на зеленой траве чаира.

Начал с разговора с пожилой женщиной, проработавшей хранительницей музея более сорока лет. Встретиться с Софьей Сергеевной Шевченко оказалось нелегко. Ей передали мое желание поговорить о Щеколдине. Она категорически отказалась.

— Хватит, больше ни слова не скажу! — вот так и заявила.

Но решил не отступать. Разыскал Софью Сергеевну и начал издалека:

— Вы, наверное, помните Иванова, Мацака, Пархоменко?

— Господи, кто их не помнит! Хорошие были люди, очень хорошие.

— Я был с ними в лесу, мы вместе воевали.

— А как ваша фамилия?

Представился. Она изучающе посмотрела на меня еще молодыми острыми глазами, усадила рядом с собой.

— Ах, как вы намучились там, сынок! Мы так переживали за вас.

— Спасибо вам, Софья Сергеевна. Помогите в одном деле. Меня интересует судьба Степана Григорьевича Щеколдина.

И сразу же в ярких глазах Софьи Сергеевны появилась настороженность.

— Снова худое о человеке собираете? — спросила в упор.

— Хочу знать правду, одну лишь правду.

Софья Сергеевна вздохнула:

— Хороший был директор!

Я удивился. Знал ведь, что при немцах Софья Сергеевна категорически отказалась служить под началом Щеколдина, хотя обещал и ей хороший продуктовый паек. Ушла из музея, страдала от голода, чуть богу душу не отдала. Щеколдин прислал продуктовую посылку в день ее шестидесятилетия, но Софья Сергеевна ее не приняла.

— Я фашисту не хотела служить, а не Щеколдину, мои дети и внуки били их, фашистов, а я что… — Она поднялась, давая понять, что пора кончать разговор. — На прощание все же сказала: — Ты хочешь знать правду? Так вот она: Степана Григорьевича обидели зря!

Потом у меня был разговор с Ксенией Арсеньевной Даниловой.

Когда-то в ее квартире собирались алупкинские подпольщики. Были среди них братья Гавырины, Александр и Владимир. Ребята весной погибли от руки предателя, который знал, что они специально оставлены для тайной борьбы с немцами. Ребят арестовали, пытали, а потом убили. Они никого не выдали, в том числе и Ксению Арсеньевну, у которой были и портативная машинка, и стеклограф, и явочные адреса.

Однажды к Даниловой пришел Щеколдин.

Ксения Арсеньевна рассказывает:

— Вошел, стоит у порога, такой чистенький, при галстуке… Разное я думала о нем, верила ему и не верила. Человек он умный, серьезный, так запросто к фашистам на службу не пойдет. Какой же у него расчет? И противно было, уж больно, как мне казалось, выслуживался перед фашистским начальством. И вот стоит у дверей, смотрит на меня и молчит.

«Что ты хочешь?» — спросила напрямик.

«Ксения Арсеньевна! Скажите тем, кто в лесу: Щеколдин не для себя и не для немцев старается…»

«А я дорогу в лес не знаю! И потом, уж слишком ты стараешься».

«Иначе нельзя».

«Люди тебя не простят!»

«Поймут — простят».

«Зачем же ко мне пришел?»

«Я уже сказал».

«Но, пойми… связи у меня нет».

«Может, будет, а? Скажите им. Это для меня важно, очень важно, Ксения Арсеньевна!»

«Ничего обещать не могу, ничего».

Он устало сказал:

«Как это мне важно».

Она умолкла.

— Как же он вел себя?