Крысиная башня-2

А тут ещё эта… квартирантка. Ведущая себя, правда, так, как будто не то что старый бабкин домик, но и вся деревня — её. Наглая гадина, проститутка балетная. Но страшно её до жути. Потому что… Потому что многое что поменялось за эту осень-зиму. Другие расклады, другое «общество»; и, соответственно, «положение в обществе». Да, в этой затруханной деревне тоже своё «общество» и своя «элита», в которую, увы, она с мужем не входила. Сына, сына не было — если б был сын, да в дружине — это было б большое подспорье, к таким семьям и отношение особое. А муж… куда ему, дураку неуклюжему, в дружину! и попросился б — не взяли. Дочка ещё подросток; так-то если б… если б как Кристинка — та, говорят, живёт!.. С самим Хроновым! Ни в чём не нуждается, говорят. А нам жрать нечего… Да ещё сдуру сдали почти весь свой прод-запас — побоялись Хронова, обещал расстрелять, у кого найдёт сверх им же установленной нормы… А теперь всё украли эти, с пригорка, с которыми война. И есть нечего. Только и остаётся что в заснеженном огороде да в поле копаться в поисках невыкопанной, оставленной осенью картошки. Хоть бы уметь самогонку гнать, да иметь оборудование… Ничего не имеем, ничего не умеем… Отрезвление от «цивилизации» пришло быстро, и было оно страшным. Ой, жизнь-жизнь; и с каждым днём как в сказке — чем дальше, тем страшнее…

* * *

— Здрассьте, Борис Андреич! — залебезила та, — Хорошо, что вы так быстро. Я уж доче грю: «- Беги скорей к Борис Андреичу, может не успеть-то!» Мэгги-то уж больно плоха! Совсем-совсем плоха, — ну, вы ж понимаете… в живот… Мы-то за ней как за родной; да нет — лучше чем за родной! Уход, всё такое… Хотя питание, вы же понимаете…

Артист, войдя, снял шапку, расстегнул и скинул не глядя куртку — бывшая толстуха подхватила её, метнувшись. Хорошо ещё что догадалась — могла бы куртка и на пол упасть… не дай бог, не дай бог! — Борис Андреич мог это воспринять как признак неуважения. А с неуважающими власть ясно что — вон, семья бывшего здесь «царя», директора лесхоза, убитого, говорят, Хроновым, сутками вкалывает в поле, на рытье окопов и «укреплении позиций», без всякой смены. Очень сейчас всё стало… жёстко.

Толстуха опасливо поглядывала на кобуру с большим пистолетом на ремне старосты.

— Где все? — бросил в пространство вошедший.

— А я только, да бабушка! — её Виктор прогнал мешки шить, толку, говорит, от ней на земляных работах нету! И дочка. Мы с дочей за Мэгги ухаживаем, вы не подумайте! Всё самое лучшее! А Дима, Дима — вместе со всеми, на работах. Согласно распоряжению…

— Мэгги где? — прервал староста.

— Здесь, здесь, проходите! Мы ей самую лучшую комнату выделили… самую тёплую… уютную самую…

Артист открыл низенькую дверь и шагнул в маленькую комнатку.

Сразу в нос ударил жуткий запах. Вонь гниющей плоти, смешанная с запахом испражнений. Он даже остановился на секунды, прикрыв нос и рот ладонью. Ну ничего ж себе… Это «уход и забота», как выразилась эта курица. Дышать же нечем… какая-то смесь запаха морга и помойки.

— Эта… эта, мы проветриваем, — но вы же понимаете, Борис Андреевич, тепло уходит, если часто проветривать! — затрепыхалась за его спиной толстуха, — Да Мэгги и не жалуется; правда, Мэгги? Главное, мы думаем, чтобы тепло было…

Про себя она пожалела, что не сообразила перед приходом старосты проветрить комнату и побрызгать из баллончика с освежителем воздуха для туалетов — в нём ещё оставалось немного. Ну как староста «предъявит за условия»…

Старенький платяной шкаф; стол, застеленный рваной клеёнкой и заваленный всякой всячиной. Банка с водой и гранёный стакан. Два стула. На полу — обувь, самая разномастная; от босоножек до зимних сапог. Гвозди в стене вместо вешалок, на гвоздях одежда — всё её, Мэгги. Свет падает через маленькое окно над столом; на узеньком подоконнике чахлый столетник с частично отломанными мясистыми листьями. Кровать и табурет возле неё, напротив окна.

А рядом с окном, на стене — большой постер-афиша. «Остров погибших кораблей». На переднем плане — она, красотка Мэгги, в цвете лет и профессии, в эффектной позе.

Артист перевёл взгляд на кровать.

Там, утонув головой и плечами в большой пуховой деревенской подушке, укрытая пуховым же одеялом, лежала та, чей образ был изображён на афише.

Сейчас она очень мало походила на ту победительницу мужских сердец, что гордо рисовалась на фотографии. Разметавшиеся по подушке слипшиеся от пота волосы, запавшие глаза, щёки. Размазанная косметика, — чувствуется, что с того дня, как её сюда перенесли, из дома, где чокнувшийся мужик посредством двустволки с картечью вдруг решил разом решить все свои и чужие проблемы, её так толком и не умыли. А хороша была. Очень хороша. И не только на сцене, а… а вообще. Умелая была. Очень. Даже жаль где-то.