Крысиный король

Однако до освобождения Ирины моя мать дожила. Когда узнала, что Ирина освободилась, что приезжала ко мне, закашлялась.

— Как я их ненавижу! — сказала она.

Под «их» моя мать могла подразумевать кого угодно. Ее ненависть была адресована многим, обозначаемым «те», «они», «их»; в отдельно взятых людях она после колебаний и раздумий находила что-то, что делало ненависть невозможной, низводило ненависть до презрения, нелюбви, а иногда даже сочувствия. Я предпочел не спрашивать, кого она ненавидит на этот раз. Думаю — Никиту, Максима, Ирину, их куратора, других воинов, всех тех, кто увел от нее Илью, безгрешного, чистого, Илюшеньку, циничного и подлого, сказавшего на свидании родному брату, что на бульваре грохнули его папашу, из-за чего Петька, тогда еще совсем мальчик, попал в больницу, потом в санаторий, пропустил год, потом еще один, окончил школу экстерном, и так бывший со странностями, стал по-настоящему странным. — Ненавижу!.. — повторила моя мать.

Таким же было адресованное прокурору «подлец». Прокурор не был подлецом, да мать так и не думала, ей нужен был жест. Всю свою жизнь она держалась на них. Широких и малозначимых, но подаваемых с помпой.

Ее ненависть проявлялась в мелочах, но мною распознавалась. Она пригласила Ирину после того, как та побывала у меня, угощала крепчайшим чаем, по ей одной видимым признакам определила, что у Ирины проблемы с сердцем, быть может — по мешкам под глазами, по венам на руках, по цвету губ — моей матери помогало теперь, что эта лесбиянка не пользовалась помадой, — а еще давала ей печенье со всякими наполнителями, надеялась, что у Ирины будет аллергический шок. Я потом говорил ей, что надо было убить Ирину кухонным топориком, пырнуть ее ножом для хлеба, да топорик соскальзывал с ручки, нож для хлеба был хоть и острый, но гнулся, лезвие сломалось бы, уткнись острие в ребро или в грудину.

— В нашей семье все идет к одиночеству и потерям, — с обычным своим пафосом сказала моя мать. — Мы ничего не можем сохранить.

— Может — не хотим? Не ценим?

— Я — ценю! Но я одна, все меня бросили.

…Журналистка исчезла, узнав, что никого книга о семье Каморовичей не заинтересует. Об этом ей сказали в издательстве. Не в одном — она была настойчивой, обошла несколько, отказывалась убирать все о связях воинов-освободителей, исключать из приложения к книге интервью с бывшим сотрудником кремлевской администрации, ей говорили, что можно напечатать маленьким тиражом, при условии, что она приведет спонсора. Я быть спонсором отказался. Вывешивать книгу в интернете она не хотела, мечтала о славе, о переводах на европейские языки, встречалась с какими-то принимающими решения тетками-продюсерами, готовилась к написанию сценария, писала синопсис, давала читать то, из чего собиралась собрать план телесериала, этакий мемуар непонятного авторства, там не было ни слова правды, но кому нужна правда — можно подумать — я знал, что правда, что нет, главное — правдоподобие, так она говорила.

История журналистки начиналась с посещения Каховской, живущей под негласным надзором, двумя женщинами, в которых можно было заметить черты моей матери и бабушки. Они ездили к Каховской, когда ту освободили из лагеря, поселили за сто с лишним километров от Москвы. Я журналистке об этом в подробностях не говорил. Журналистка была острой, сообразительной, схватывала на лету. Ей было достаточно упоминания. Маленькой детали. Из нее она развертывала целый мир. В ее истории женщины едут вместе с маленьким мальчиком. Его она списала с моей фотографии в пальтишке и беретике у выходящей к реке кремлевской стены. В ее истории мальчик тоже в пальтишке и беретике. Все описано его глазами. Он наблюдательный, капризный. Ему жмут ботиночки, он канючит, чтобы ему по приезде на станции купили мороженое, отказывается признать, что осень, что мороженое в такую погоду не едят, потом засыпает, его буквально приходится выволакивать из вагона, стоянка короткая, заснули все трое, чуть было нужную станцию не пропустили. Никакого мороженого на станции не продают. Мальчику покупают кофе с молоком и сочник. Сочник ему не нравится. Кофе он пьет, обжигаясь, торопится, хотя никто его не торопит.

Потом они идут по улицам маленького провинциального городка, обе женщины тоже в беретах, у младшей синий, у старшей коричневый. У мальчика — черный. За ними следят. Человек в штатском. Немолодой. Этот же персонаж, только не загримированный под пожилого, должен был играть охранника в совхозе ОГПУ, где содержалась Каховская в двадцатых и на который Андрей Каморович собирался совершить налет. Чтобы Каховскую освободить.

Думаю, линия неприятия новой власти, которая у журналистки была ведущей для Каморовича — ему она придумала несколько фамилий — Силковский, Дворецкий, Мочульский, Ковальский, спрашивала, какая мне нравится, мне ни одна не нравилась, да своя собственная, первая «а», вторая «о», не нравилась тоже, — линия непреодолимого противостояния идиотских романтиков и прагматичных циников — была одной из причин, по которым сериал отвергли. Как и идею книги.