Крысиный король

Каховская потом смеялась, что из Бутырок ее на Деникина отпустили только после того, как она дала слово революционера — убьет главкома Вооруженных сил Юга России и вернется в тюрьму. Дзержинский не хотел отпускать, Романовский, который занимался эсерами в ЧК и брал у Ирины подписку, говорил, что он ей не верит, но товарищ Ленин надеется, что Ирина, Андрей, Смолянский и кто-то еще, кажется — Жуков, да, Жуков, его звали Миша, и еще Шмидт, как его звали Софья не помнила, — Деникина убьют. Романовский спрашивал — всех ли они убивали, кого собирались? — Ирина ответила, что всех, Романовский закусил губу; видимо, собирался спросить о дальнейших, после Деникина, планах, сказал, что будет с нетерпением ждать новой встречи. Ирина смеялась, но потом лицо ее становилось неподвижным, и она говорила, что никогда не встречала человека так же, как Ленин, одержимого жаждой убийства. Ее с ним познакомила Спиридонова, сказавшая, что как раз Ленин предложил брать заложников, вовсе не Троцкий. Лев Давидович себя видел цезарем, строил провинившиеся части, приказывал расстреливать каждого десятого.

Софья хотела обо всем этом рассказать внуку, но тот был отстраненный, холодный, занятый только собой. Она делала записи в тетради, крупными, похожими на печатные, буквами. Внук после армии, недолго, правда, был советским, правоверным. Он приезжал в новую, однокомнатную квартиру Софьи чаще, чем на Волхонку. Привозил глазные французские капли, доставал через аптеку Четвертого управления. Рассуждал о политике. Как-то заговорил о том, что, если бы не вошли в Афганистан, там сейчас были бы американцы. Софья рассмеялась.

— Что ты смеешься? — спросил внук.

— Вспомнила, как тебе Павла чуть было не надавала пощечин…

— Когда это?

— Ты приехал ко мне, еще на Волхонку после какого-то пионерского слета. Помнишь? Белый верх, шелковый галстучек, штанишки со стрелочкой, такой весь румяненький. Только горна тебе не хватало, а то бы вошел и затрубил — мы пионеры, дети рабочих! — Не помню!

— Мы пили чай. И ты вдруг сказал Павле, что она контрреволюционерка. И у тебя была такая же физиономия, как сейчас.

— Я? Не может быть! Но ведь…

— А Павла назвала тебя сучонком. Ты потом жаловался матери, но она подтвердила — ты и вправду сучонок.

— Не помню… Ну, а Павла, что она?

— Обозвала, схватила за галстук, притянула к себе, и на лагерном языке…

Несчастная лагерница, отказывавшаяся рассказывать о своем лагерном житье-бытье даже ей, единственному близкому человеку, и маленький пионерчик, глупый, напичканный всякой чушью. Павла была ненамного выше внучка. Она произносила слова, значения которых Софья не знала, узнала бы, если бы ее из тюрьмы не отпустил Берия; и Софья плакала, вспоминая о том, как несколько лет регулярно, перед сном неслышным шепотом благодарила Лаврентия Павловича, что смогла вернуться к детям; вспоминая, как ходила с Шурой мыться в бассейн «Москва», мыться и немного поплавать, по-собачьи, быстро-быстро, испуганно отгребая от высоко поднятого подбородка сильно хлорированную воду и судорожно шлепая ногами, как Шура увидела у нее на бедрах следы от ожогов — следователь курил одну за другой, прижигал, закуривал следующую, «Закричишь, сука, тер-р-р-рористка, выебу ножкой стула!» — говорил он, улыбался, дыша в лицо, — Шура спросила — что это? — это от вшей, в эвакуации, жили с Эрой и Левушкой, пока его не призвали, в бараке, нас поедом жрали вши, — ответила Софья и набросила на бедра китайское махровое полотенце.

Она и сейчас плакала, и слезы терялись в морщинах. Внучок был ошарашен. С него слетела холодность, в его немецко-польско-еврейских чертах появилось нечто беззащитное.

— Бабушка! Ты что?

— Ничего! Давай выпьем!..

Софья просила внука рассказать, что он помнит о поездке к Каховской? Он, налив себе половину стаканчика, плеснув Софье на самое донышко, говорил, что ехали они в электричке, что на вокзале Малоярославца Эра купила ему мороженое, что от вокзала до дома на улице Володарского, где жила Каховская, их на «Волге» первой модели, со звездой и оленем, довез какой-то человек в кожаной кепке, который очень боялся, как бы мороженым не испачкали салон.

— Так-так… Ну, и дальше?

Внук отпил из стаканчика.

— Вы сидели на веранде, там были еще какие-то люди, которых я не помню, пили чай, мы привезли торт «Полено», мне очень хотелось кусочек, но меня сморило и меня положили в комнате на кровать, там сильно пахло лекарствами и был еще такой старушечий запах — горечи и засохших цветов, я слышал, что Каховская рассказывала про какой-то свой перевод, который отказались печатать, заснул, меня разбудили, и мы поехали назад.

— Поразительно!

— Так и было?

— Да… Почти так…

— Ну, вот видишь!